Часть картины

За доброе и вечное, как и за уроки религиоведения, впрочем, Нина Николаевна была готова палить костры из неугодных людей и книг. Вышло так: когда новая учительница только пришла в школу, именно Софье не повезло оказаться в пределах видимости директрисы, так что ей и было велено провести экскурсию для коллеги. За полчаса прогулки с непомерно высокой, мужепободно-бесполой, замотанной в черное фигурой Софья уловила опасный фанатический блеск в ее глазах и сохранности ради решила держаться поодаль, что коренным образом разошлось с решением самой Нины Николаевны, которая вдруг обнаружила в Софье объект духовной опеки. В столовой она усаживалась рядом с Софьей и комментировала каждое блюдо на предмет полезности и уместности в постный день. В учительской она подсовывала Софье книги религиозного содержания, с особым рвением предлагая брошюры известного своей радикальностью богослова. В классе она заявлялась к Софье на уроки литературы и комментировала материал и ответы, а затем дожидалась ее после занятий и непреклонно-авторитетным тоном отчитывала за непристойность обсуждаемых вопросов и слишком уж вольную атмосферу. Однажды во время контрольной на уроке у Софьи она подошла на третий ряд к Мише Хвостову и сцапала у него с парты шоколадный батончик. Тогда Софья не сдержалась и рявкнула, что если Нина Николаевна лично не собирается откачивать ребенка от диабетической комы, то шла бы она уже… в учительскую. Такие склоки были делом житейским (уж сколько раз Софье доставалось от классных руководителей, которые не церемонились и во время занятий), но только не для Нины Николаевны — ее посмели оскорбить на глазах у детей! Тотчас она явилась к директрисе с жалобами на хамство и унижение, изрядно подправив картину событий. Елена Георгиевна, пусть и не поняв, что же учительница религиоведения позабыла на уроке русского языка, на всякий случай сделала Софье пространное внушение, но, поддавшись женско-заговорщицкому порыву, не слишком аккуратно намекнула на жалобщицу. Сама Елена Георгиевна, признаться, искренне побаивалась грозной учительницы, втайне полагая, что той не хватает многих христианских добродетелей, о которых она столь громко рассуждает. После этого Софья с Ниной Николаевной перестала даже здороваться, а та в ее присутствии начинала рассуждать о потерянности молодого поколения, ненадежных учительских руках и сомнительной пользе приезжих. Софья все так же молчала, в склоки не вступала, так что с тем же успехом Нина Николаевна могла задирать стенгазету. Однако, когда сквозь поблекшую бумагу вдруг проступил святой образ заступницы, учительская обида приняла характер оскорбленных чувств, а уж в умении оскорбляться равных Нине Николаевне не было. Все же щедро рассыпаемое по учительской недовольство не получало нужной поддержки: если кому-то и кололо глаза возвышение Софьи, Нина Николаевна, неуклонно терроризировавшая весь преподавательский состав, вызывала еще меньше симпатии. Стоило ей войти, и оживленные разговоры — о семье, досуге, отпуске, ремонте и детях — затухали, поскольку для нее каждое предложение было поводом пожурить, осудить или даже проклясть.

Многие все еще добрым словом поминали прошлую учительницу, которая работала у них с тех пор, как в программу ввели основы религиоведения, — матушку Марью, мягкую благодушную женщину, которая пришла к ним еще Марьей Сергеевной, а матушкой стала через пару лет. Муж ее, бывший одноклассник, а ныне отец Алексий, высокий, говорливый, с озорным мальчишеским лицом, то и дело озарявшимся «а я вот как раз читал, что…», заезжал за Марьей после работы, и заслужил любовь женского коллектива школы от вахтерш до завучей. Алексий вел рубрику для известного просветительского портала, который основал его однокурсник, так что часто в школе его приглашали читать тематические лекции. На обществознании он рассказывал о работе с детьми из приютов и неблагополучных семей, на МХК — об обратной перспективе в иконописи, на истории — о старообрядческих поселениях за рубежом, на литературе о влиянии житийного жанра. Их с Марьей любить было легко и приятно: не столько «матушка» и «батюшка», сколько друзья детям и взрослым. Пять лет работы и два декрета спустя Марья все же уволилась: они с мужем брали под опеку брата и сестру из детского дома. Надо было переезжать за город и строить дом, чтобы места хватало на всех. Марье пришлось выбирать между детьми школьными и детьми своими. Марья выбрала. Спустя неделю ее осиротевший класс (первое и последнее классное руководство, увы) полным составом наведался в гости, забившись в будто бы уменьшающуюся в размерах квартиру, и без того тесноватую для теперь уже многодетной семьи.