Часть картины

* * *

Он хмыкает и качает головой:

— И к чему эта история?

— Вы же сами просили с начала.

— Давайте уже о нем. Откуда вы его знаете? Как вообще познакомились?

— Из-за этого и познакомились. На собрании.

Он пожевал губами.

— Боюсь спрашивать, на каком еще собрании?

— Родительском, каком еще. Это же школа, — она только разводит руками.

Тут ей вспоминается собрание, другое

собрание, и внутри все обрывается. Нет, не расклеиваться, еще слишком рано.

— Да, да, родительском, простите. Не думал, что отцы туда ходят.

— А вы ходите?

— А я не отец.

Она прячет усмешку. Неудивительно, ему много с кем приходится общаться, излучая мнимую доверительность, так что и не упомнить, кому что наговорил. Выходит, и ей будет куда проще.

Поймав его вопросительный взгляд, она спешно продолжает:

— Он тоже не ходил. Это был особый случай, тогда даже бабушки заявились. Все из-за скандала.

— Из-за записи на уроке?

— Да.

— И он там был как отец?..

— Мальчика.

прошу, экран, пусти меня

Того самого мальчика, который пол-урока держал девочку на коленях посреди класса. Неповоротливого, медлительного и такого безобидно-безотказного Васи Горностаева.

Васю можно было выпихнуть отвечать первым, Васю можно было попросить пронести в школу сигареты, у Васи можно было занять денег и забыть об этом. Васю можно было использовать. В пятом классе его пытались за это дразнить, но за лето Вася вырос и расширился в плечах куда быстрее одноклассников, так что одним неловким движением мог зашибить сразу парочку шутников. Поддевать его исподтишка было скучно, вот насмешки и заглохли. О Васе благополучно забыли.

До того как история с Олей дошла до кульминации — из-за Васи в том числе.

Директриса содрогнулась, а ученики возликовали: очередное громкое дело в их школе! Можно было пересказывать, как все было на самом деле, попутно теряя суть этого самого дела, щедро сдабривая домыслами, восхваляя Миронову, высмеивая Горностаева, передразнивая училку.

Наконец-то было кому их услышать.

Соцсети пестрели свидетельствами очевидцев и мимо проходящих. Скриншот с Васей и Олей всплывал повсюду. Васина ранняя возмужалость сыграла против него же: здоровый парень, удерживающий на коленях хрупкую девочку, провоцировал самые дикие версии. Где-то ему накинули пару-тройку лет, где-то окрестили сыном матушки Николаи, где-то проставили спектр диагнозов, а где-то и вовсе записали в педофилы.

В аккаунты Васи незамедлительно пришли диванные рыцари и принялись отстаивать честь девы, не стесняя себя каким бы то ни было кодексом. Вася отключил комментарии и закрыл сообщения. Его вещи в раздевалке то и дело сбрасывали на пол и остервенело затаптывали. Вася носил одежду с собой. В столовой места внезапно оказывались заняты. Вася покупал пирожок и шел есть в коридор.

Вася все понимал и надеялся перетерпеть: он помнил, как после урока в пятом классе его задержала Софья Львовна и сказала что-то про испуганного зайца, который становится львом, и про то, что надо представлять, как будто они все за стеклом и орут себе же в зеркало — это все про них, а не про него.

Но и зеркало бьется от удара.

Однажды в обед Вася спускался по лестнице, и его толкнули. Он пролетел до самого низу и расшиб нос, но никто не помог. Ребята кучковались вокруг и смеялись. Кто-то все же протянул руку. Когда Вася потянулся, рука исчезла и тут же показался средний палец. Смех, поток брани, снова смех. Кто-то вытащил телефон и начал снимать.

— Ну давай-давай, поплачь!

Горностаеву было двенадцать лет, и он твердо знал от отца, что мальчики не плачут. Встал, зажал нос, сделал шаг вперед и тут же получил сильный толчок в спину. Такой же, как в прошлый раз. Он резко обернулся и стиснул кулак, когда увидел сбоку Олю. Вася отшатнулся. Повернулся. Побежал. Остальные, казалось, только этого и ждали. С улюлюканьем его загнали в женский туалет и заперли.

Мальчики не плачут.

У Васи был с собой телефон, но жаловаться он не посмел.

Мальчики не плачут.

Туалет на третьем этаже, ну и что, ну и неважно, только бы выбраться, избавиться от этого смеха, этой школы, этих комментариев, этой матушки Николаи, Оли, папы, который учил не скулить и не жалеть себя, мамы, которая ничего не видит, потому что не хочет видеть, от них всех вообще, которые только и могут, что смеяться и показывать «фак», а так и будет всегда, сейчас и потом тоже, и ему это не забудут, не простят, никогда-никогда, а зачем тогда все это, раз он никому не нужен и никто за него не вступится, ведь он все равно что обгадился посреди всего класса?

Мальчики не плачут.

Вася дернул на себя ручку окна. Гул снаружи притих.

— Так, вы чего это здесь? — послышался голос завуча.

Вася открыл окно.

— А ну разошлись! Разошлись, я сказала!

— Ирина Семеновна, это мужской туалет!

Вася встал на подоконник.

— Да что вы делаете, черти! Дайте пройти! Опять курите, дрянь свою притащили, да?!

— Ну Ирина Семеновна!

— Пшли вон! Кого вы там сторожите! Всех родителей вызову! Куда побежали?! — Дверь открылась. — А ты что творишь?!

Вася поскользнулся.