Частная жизнь импрессионистов

– Это вспаханное поле, покрытое инеем, – любезно объясняет критик.

– Это?! Вспаханное поле?! Иней?! Но здесь нет ничего, кроме соскобов с палитры, параллельными линиями нанесенных на грязноватый холст. Ни начала, ни конца, ни верха, ни низа, ни переднего, ни заднего плана.

– Быть может, и так, но таково впечатление художника.

– Ну, это странное впечатление».

Слово «впечатление» (impression) – стало легкой мишенью, отныне критики уже не расставались с ним.

Винсент и критик переходят к Моне. Не успели они разглядеть рыбацкие лодки, как заметили, что он попытался изобразить ту самую улицу, где они находились, – бульвар Капуцинок. И новый пароксизм:

– Ха-ха-ха! Вот это действительно успех! Видимо, это тоже впечатление или не знаю уж что. Но не будете ли вы любезны объяснить мне, что означают все эти маленькие черные капельки внизу картины?

– Ну как же, это пешеходы, – объясняет критик.

– Значит, вот как я выгляжу, когда иду по бульвару Капуцинок! Боже милостивый! Вы надо мной, случаем, не издеваетесь?

Они продолжают свою экскурсию, и каждый новый зал вызывает еще большее возмущение, чем предыдущий, пока они не добираются до Сезаннова «Дома повешенного». Это поворотный момент.

Художник, Винсент, наконец начинает прозревать:

– Его безумие вначале не было явным, но признаки стали очевидны, когда он неожиданно перешел на точку зрения импрессионистов и встал на их защиту.

Секрет этого искусства состоит в том, что его несовершенство преднамеренно! Так, когда мадемуазель Мо-ризо хочет нарисовать руку, «она наносит столько мазков нужной длины, сколько пальцев у человека на руке, и дело сделано».

Теперь они приближаются к экспонату, обозначенному в каталоге под № 98, – к картине Моне «Восход солнца. Впечатление».

– Что здесь представлено? – спрашивает Винсент. – Что сказано в каталоге?

– «Восход: впечатление».

– Впечатление! Ну конечно! Где-то тут должно быть впечатление. Какая свобода… какая гибкость стиля! Стенные обои на заре их изобретения имели гораздо более законченный вид, чем это.

Мистификация продолжается. Они приходят к выводу, что если эта картина – демонстрация гибкости стиля, то произведения Мейсонье можно назвать… утрированными!

Теперь, ухватив принцип, они идут по тем же залам в обратном направлении, чтобы еще раз взглянуть на «Современную Олимпию» Сезанна. Но нет, даже после постигшего их озарения они не могут найти ей объяснения: «Женщина лежит, сложившись пополам; негритянка (служанка) срывает с нее (со своей хозяйки) остатки покрывал и во всем ее уродстве открывает ее потрясенному взгляду чернокожей куклы».

Под конец, когда они уже собираются уходить, мсье Винсент останавливается перед полицейским. Приняв его за портрет, он говорит:

– Плохо, очень плохо. Два глаза, нос и рот спереди. Импрессионисты не стали бы затруднять себя такими подробностями.

– Проходите-проходите, – предостерегающе говорит полицейский.

Тогда Винсент начинает исполнять перед ним индейский танец охотников за скальпами, выкрикивая:

– Вах! Я импрессионист, вышедший на тропу войны! Мой нож-палитра наготове… Вах-вах-вах-вах!

К тому времени, когда тонкой струйкой потекли хвалебные рецензии (главным образом написанные друзьями художников), было уже слишком поздно: выступление «Шаривари» застряло у всех в голове. Ренуар отважно признал себя адресатом самого гнусного оскорбления: «Меня они просто проигнорировали». Однако, несмотря на подобную демонстрацию стоицизма, художники не могли не признать: пресса нанесла им тяжелый ущерб. Заказы на портреты, доходы от которых давали средства к существованию, почти прекратились.

Мане оказался прав: выставка «импрессионистов» лишь способствовала повышению статуса салонных художников, чьи произведения стали оцениваться все выше и выше. Более того, к участникам выставки намертво прилип ярлык «импрессионисты», и это едва ли пошло им на пользу, поскольку слово кратко резюмировало претензии публики к их искусству и в восприятии зрителей указывало на принадлежность любого из них к несерьезным, грубым, неряшливым бунтарям, подрывающим устои.

Сезанн испытывал мучительный стыд. Сразу после закрытия выставки он сбежал в Экс, оставив Гортензию с двухгодовалым Полем в Париже. Очутившись в Жас де Буффане, он немедленно столкнулся с проблемой. Это было его первое за три последних года возвращение домой, и родителей оно взволновало – особенно отца, который тут же прекратил выплачивать сыну содержание, поскольку, живя в доме, он, разумеется, ни в чем не нуждался. Но каково было теперь выживать Гортензии с Полем? Они не могли питаться воздухом. И Сезанн попробовал манипулировать отцом.