Частная жизнь импрессионистов

Они поехали в Райд, где, как выяснилось, вся жизнь – прогулки и купания – протекала на пристани. Здесь же швартовались суда. Когда Берта элегантно появилась на пирсе в черной шляпе с большим кружевным бантом, все матросы в порту покатились со смеху. И снова она пыталась работать, но… «ветер дул чудовищный, с меня сдувало шляпу, и волосы залепляли глаза… через три часа после отъезда мы снова были в Глоуб-коттедже». В общем, Райд оказался «еще ужаснее, чем Каус». Берта нашла галерею, торгующую картинами, но английская живопись не произвела на нее впечатления. «Это избавило меня от всех иллюзий, какие у меня были, о возможности достичь успеха в Англии».

Они еще оставались там, когда 3 августа началась Каусская неделя.[19] Но было унизительно находиться в светском окружении, к которому ты не принадлежишь.

Каус стал чрезвычайно оживленным, – писала она Эдме. – Несколько дней назад сюда на яхтах прибыл весь высший свет. Сад яхт-клуба кишит разодетыми дамами. Во время прилива начинается страшная суета. Но все это не для нас – мы всего лишь скромные людишки, слишком незначительные, чтобы влиться в это фешенебельное общество. Более того, я вообще не знаю, как туда можно попасть, не имея состояния в несколько миллионов, яхты и не будучи членом клуба… Даже по тому немногому, что я видела, можно сказать, что общество это столь же скучное, сколь и богатое.

Посетили они также Гудвудские скачки, где Берта наблюдала за высшим обществом, показавшимся ей таким же элегантно скучным. Но на самом деле проблема заключалась в ее собственном душевном состоянии. Все представлялось бессмысленным, кроме тех самых английских детишек с голыми ручками.

Я ужасно подавлена сегодня вечером, – признавалась она Эдме в письме. – Устала, нахожусь на грани, плохо себя чувствую, потому что еще раз убедилась, что радости материнства – не для меня. Это несчастье, которого тебе не суждено понять, и несмотря на всю мою философию, бывают дни, когда мне хочется горько жаловаться на несправедливость судьбы.

Она еще раз попробовала работать, установив мольберт на пленэре. Но на сей раз по иронии судьбы ей помешали деревенские дети. «…Более пятидесяти мальчиков и девочек столпились вокруг меня, они кричали и жестикулировали», пока хозяин не прогнал ее, объяснив: чтобы рисовать на его земле, требуется разрешение. Она даже пыталась писать, сидя в лодке: ведь Моне это делал. Но там пришлось сражаться с «адской качкой». И снова Берта обосновалась в гостиной. Она почти ничего не делала и умоляла Эдму:

Не сможешь ли найти способ прислать сюда малышку Бланш с няней погостить? Я бы могла написать очаровательную картинку с них на балконе…

19 августа Берта с Эженом покинули остров Уайт и приехали в Лондон, где осматривали парки, здания и до изнеможения ходили по Кенсингтону: «…мы носились по нему, как потерянные души». В Национальной галерее они посмотрели мастеров XVIII века и Тёрнера, что вдохновило Берту взглянуть на Темзу. На набережной Виктории впервые после отъезда из Парижа она нашла вид, который воспламенил ее воображение: «…отблеск купола собора Святого Павла сквозь лес желтых мачт, и все это купается в золотистой дымке». Они совершили прогулки по реке в Гринвич и Кью, сплавали на пароходе из Хэмптон-Корт на побережье Кента.

Рамсгейт и Маргейт напомнили Берте Фекам. Она нарисовала три морских пейзажа, и вроде бы их английский вояж был спасен. Возвращаясь в Париж, она везла с собой 17 готовых картин, но была разочарована тем, что у них не оказалось возможности проникнуть в английское общество. Мадам Моризо это ничуть не удивило: они выбрали для визита самое неподходящее время. Однако правда и то, что в своем окружении всегда чувствуешь себя лучше.

Она старалась найти покупателей для женвильерских пейзажей Берты, но казалось, никто ничего вообще не покупает. Эжен, в свою очередь, предложил послать их в лондонскую галерею Дадли. Несмотря на недавний опыт, ни он, ни Берта не были готовы распрощаться с мечтой о Лондоне.