Чаткальский тигр

Уже несколько дней Амир Равнак чувствовал себя не в своей тарелке. Запирался в кабинете, чтоб поработать, часами просиживал в одиночестве, облокотившись о стол и ероша руками свою шевелюру. Но ни единой путной строки на ум не приходило. И однажды он в сердцах швырнул на стол карандаш, сел в машину и неожиданно для самого себя отправился чуть свет в Чарвак. Рябило в глазах от усталости, а в голове царила сумятица. Да, выдохся, видать, в горячую страдную пору. Во время сбора хлопка у поэтов работы не меньше, чем у колхозников. Поездки по районам, выступления в домах культуры и на полевых станах поглощали все его время в те дни. Из-за этого он уже больше месяца не виделся со своим божа — Файзуллой Ахмедовичем. А на душе накопилось ой-ой сколько всего, чем хотелось бы поделиться с близким человеком.

Амир Равнак и в молодые годы не особенно любил быструю езду; став же пожилым, неукоснительно придерживался мудрой сентенции «тише едешь — дальше будешь». Выехав на рассвете, в Чарвак он прибыл часам к двенадцати.

Музаффаров увидел в окно остановившуюся напротив белую «Волгу» со знакомым номером. С непокрытой головой выскочил из дому и в домашних тапочках зашлепал по талому снегу навстречу приятелю.

— Э-э, прошу, прошу, легки на помине! Да сопутствуют вам удача и благополучие! Жить вам сто лет! Мы только что с Мархаматхой говорили о вас! — поддерживая одной рукой наброшенный на плечи полосатый чапан, он обнял друга.

На пороге вслед за мужем появилась и Мархаматхон:

— Добро пожаловать, мулла-ака! Приятель ваш со вчерашнего дня только о вас и говорит.

— Здоровы ли вы тут?.. Прежде, бывало, если хоть разок не забегу к вам среди недели, жить спокойно не мог, а сейчас уже больше месяца… Соскучился, вот и приехал.

Файзулла Ахмедович, взяв приятеля под руку, повел его к дому.

— Мы с Мархаматой видели вас по телевизору, когда в Ташкенте отмечали праздник Урожая. Ваше величество читали стихи, поздравляя тружеников полей, собравших столько белого золота!

— Э-э, братец, поработал и я в страду в поте лица. Нет области, в которой бы я не побывал. Старался внести свою лепту в общенародную победу. Думаю, с одного поэта большого требовать и нельзя. В газете опубликовал два очерка о наших механизаторах — мастерах машинной уборки хлопка. Выступал по радио, — Амир Равнак рассмеялся, разведя руками. — Вот я и отчитался перед вами!

Они зашли в комнату. Приятели уселись на диван, а Мархаматхон поспешила на кухню.

— Будь я помоложе, может, сделал бы и больше, — продолжал Амир Равнак. — Однако меня крайне печалит, что некоторые наши молодые литераторы не написали за это время и малюсенькой информации, а на празднике Урожая так и старались выставить себя напоказ.

— Не надо печали! — улыбнулся Файзулла Ахмедович и дружески хлопнул его по колену. — Печалиться можно нам, а вам нельзя. Ибо свою печаль через ваши стихи вы посеете во всем народе. Мой дорогой, будьте оптимистом!

— Эх, божа, как же так? Сеяли — их не было, косили — их не было. А на току — они тут как тут. Когда идут торжества, то их с трибуны не сгонишь. А мы в тени остаемся. Это меня и гневит.

— Гнев усмирите. Если поддадитесь гневу, за двумя плохими людьми сотню хороших не разглядите. Перессоритесь со всеми…

— Не-ет, со всеми я не ссорюсь. А вот с такими, как тот начальник… «Зачем праздник Урожая проводить на окраине города, на ипподроме? — говорю ему. — Давайте эти торжества проведем в центре! А кто хочет посмотреть на скачки, пусть едет на ипподром. Скачки, купкари[11], кураш[12], конечно, тоже нужны. Но не пристало из-за них загонять к черту на кулички людей, прибывших из всех областей, чтобы показать нам лучшие образцы выращенного ими хлопка, дынь, свеклы, тыкв! Эти встречи надо устраивать в лучших театрах, дворцах!» Скажите сами, божа, для кого же беречь почетное место нашего дома, как не для богатырей, на лацканах пиджаков которых сверкают Золотые Звезды?

— Верно. Вы правы, дружище.

— Ну вот видите, и вы считаете меня правым. А знаете, что мне ответил тот начальник? «В центре, говорит, много туристов, им и так тесно». Вот высмею я этого начальника в стихах, пусть потом мне попадет, пусть говорят, что я «отстал от жизни»!

Файзулла Ахмедович, смеясь одними глазами, погладил Амира Равнака по плечу:

— Не следует этого делать, дорогой мой. Не надо. Ведь ваши стихи вечны. Зачем же делать достоянием потомков наши недостатки, которые будут исправлены завтра! Пусть об этом напишет какой-нибудь поэтишка, стихи которого через день забудут. А вам не к лицу. Сказанное вами — точно высечено на мраморе, не скоро сотрется. И вам надо глубоко подумать, прежде чем нанести на бумагу свое слово.

Мархаматхон поставила перед ними низенький столик, накрыла его дастарханом. Принесла большой фарфоровый чайник, вазу с конфетами и печеньем, чтобы они занялись чаем, пока она приготовит обед.

Амир Равнак положил в рот кусочек сахара и, почмокав, глубокомысленно произнес:

— Жизнь, к сожалению, не так сладка, как этот сахар. Скорее, в ней больше полынной горечи…