Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Вы скажете вот мнение человека предвзятого и испуганного. Я готов признать это. В последние годы я чувствую, что понемногу становлюсь человеком предвзятым. Насколько сумею, буду избавляться от этой предвзятости, хотя она природой мне предуказана, мой отец часто бывает чрезвычайно нерешителен даже относительно мелочей — еще вчера вечером мы с ним целый час решали новой ширины сделать окна в зале нашей дачи — в 1.5 арш., или же в 1.75, или в 2 ар., не решили, пошли на самое место постройки, промеряли и прикидывали еще 1.5 ч. (буквально с 8 ч. вечера до половины десятого) и опять не решили — отец отложил на сегодня и сказал, что поговорит с Айвазовским — это за восемь лет ежедневных разговоров и совещаний с отцом приучило меня ненавидеть нерешительность и неопределенность, я на все желаю (невольно) решений крайних и быстрых, и потому по необходимости предвзятых. Впрочем и Ваше решение вопроса вовсе не решение Вы предлагаете только помнить о жиде, что он жид, и относиться к нему также как и ко всякому другому русскому гражданину. Первое со вторым не вяжется, а если Вы оставите только второе, то это будет не Ваше решение вопроса, а тех, кто даже не понимает трудности еврейского вопроса «выпустить евреев в Россию — вот и все». Но довольно, довольно о жидах и газетных темах. Я потому и Одиссею свою забросил, что когда писал ее, мне казалось что я пишу не письмо, а корреспонденцию. Лучше я Вам ее как-нибудь на словах расскажу[271].

Позже имели место конфликты, уже так сказать, «внутрисемейного» характера, связанные как с осуждением Чеховым нововременской клеветнической кампании против Антокольского — см. Гл. V, так и с его критикой там же журналистской активности Дофина:

Вы пишете мне и негодуете, что бранят Вашего сына, но ведь бранят не сына, а А. А. Суворина, журналиста, к<ото>рый написал «Палестину», пишет в «Нов<ом> вр<емени>», сам когда-то бранил Мартенса, говорил в Париже от имени русской печати и напечатал за своею подписью фельетон о своей поездке. Он самостоятельная величина и может сам за себя постоять. Из Вашего письма выходит так, как будто А<лексей> А<лексеевич> особняком стоит от «Нов<ого> врем<ени>» и несет кару за грехи, не будучи причастен к газетному делу.

Затем произошло столкновение Дофина, обиженного критической рецензией в «Русской мысли», с ее редактором Вуколом Лавровым, которого он ударил по лицу. Этому инциденту Суворин-старший находил всяческие оправдания[272]

, но Антона Чехова поступок Дофина крайне возмутил. Он писал сестре по этому поводу 11 марта 1893 г. (Мелихово):

Алексей Алексеевич Суворин дал пощечину Лаврову. И приезжал за этим. ‹…› Сукин сын, который бранится ежедневно и знаменит этим, ударил человека за то, что его побранили. Хороша справедливость! Гадко [ЧПСП. Т. 5. С. 185].

31 марта 1893 г. Александр Павлович пишет брату из Петербурга:

…мне сообщено стороною, что после твоего письма старику <А. С. Суворину> ни один Чехов терпим в редакции быть не может. Верю я этому охотно. Дофин зачеркивает и разбирает мои статьи и заметки ужасно. Рассказов моих также печатать не желает. Я не знаю содержания твоего письма старику Суворину, но знаю его последствия. Мих<аил> Алекс<еевич> и дофин оба вместе упрекают тебя в самой черной неблагодарности. Ты-де всем от первой нитки до последней, от денег и до славы обязан старику. Без него ты был бы нулем. Ты же в знак благодарности суешь свой нос в семейные дела и восстановляешь его против детей. Об этом у нас говорят в редакции громко, даже в моем присутствии [ЧПСП. Т. 5. С. 197–198].

Антон Чехов ответил брату 4 апреля 1893 г (Мелихово):

Я собирался писать <А. С.> Суворину, но не написал ни одной строки, и потому письмо мое, которое так возмутило дофина и его брата, есть чистейшая выдумка. Но раз идут разговоры, значит, так тому и быть: старое здание затрещало и должно рухнуть. Старика мне жалко, он написал мне покаянное письмо; с ним, вероятно, не придется рвать окончательно; что же касается редакции и дофинов, то какие бы то ни было отношения с ними мне совсем не улыбаются[273]. Я оравнодушел в последние годы и чувствую свою animam <душу, лат.> настолько свободной от забот суетного света, что мне решительно всё равно, что говорят и думают в редакции. К тому же по убеждениям своим я стою на 7375 верст от Жителя и К°. Как публицисты они мне просто гадки, и это я заявлял тебе уже неоднократно [ЧПСП. Т. 5. С. 197–198].

Как было сказано выше, ничем не омрачаемые с начала 90-х гг. дружеские отношения между А. С. Сувориным и Антоном Чеховым дали серьезную трещину из-за принципиальных разногласий по отношению к «делу Дрейфуса». Разрыва не произошло, но, судя по переписке, имело место резкое снижение градуса интимности и сердечного дружелюбия. В плане общественном современники даже поговаривали об окончательном разрыве с «Новым временем» и окончательном переходе Чехова в лагерь либеральных демократов. Советские чеховеды на сей счет высказывались однозначно и безапелляционно: