Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

В этом отношении показательна подпись Левитана под текстом его письма А. П. Чехову от 8 февраля 1897 г. (Москва):

Хотя я и, тем не менее, пишу тебе, и пишу следующее. На днях я чуть вновь не околел и, оправившись немного, теперь думаю устроить консилиум у себя, во главе с Остроумовым, и не дальше, как на днях. Не заехать ли тебе к Левитану и в качестве только порядочного человека, вообще, и, кстати, посоветовать, как все устроить.

Слышишь, аспид?

Твой Шмуль [ПИСЬМА-И. И. ЛЕВИТ].

«Шмуль» — ксенотип, презрительное обозначение еврея «вообще», нередко используемое Чеховым в переписке. Представляет собой распространенный в идишевской среде диалектический вариант еврейского мужского имени Шмуэль (Самуил). В переводе с древнееврейского оно означает «услышанный богом». То, что Исаак (уменьшительная форма — Ицик) Левитан подписался в своем выдержанном в иронико-комическом тоне письме этим именем — это явно намек на засоренность разговорной речи друга-писателя юдофобскими коннотациями. Впрочем, никаких конфликтов на почве юдонеприязни между Чеховым и Левитаном молва до нас не донесла. Единственная серьезная ссора, которая произошла между друзьями, имела любовно-романтическую подоплеку. Она произошла из-за чеховского рассказа «Попрыгунья», в котором Левитан узрел свой карикатурный портрет в образе главного героя — художника Рябовского, а в Попрыгунье — образ его интимной подруги художницы Софьи Петровны Кувшинниковой. Хороший знакомый А. П. Чехова писатель Александр Лазарев-Грузинский в своих воспоминаниях о нем пишет:

В восьмидесятых годах Чехов дружил в Москве с Софьей Петровной Кувшинниковой. Это была дама уже не первой молодости, лет около сорока, художница-дилетантка, работою которой руководил Левитан. Никакой художественной школы, как я слышал, она не кончила. Муж ее был полицейским врачом, кажется при Сущевской части. Раз в неделю на вечеринки Кувшинниковых собирались художники, литераторы, врачи, артисты. Часто бывали Чехов и Левитан[304]

. Я не был знаком с Кувшинниковой, но о ней мне много рассказывали жанрист <Адольф> Левитан, брат знаменитого пейзажиста…

Когда в 1892 году в двух номерах «Севера» появился известный рассказ Чехова «Попрыгунья», в Москве заговорили, что Чехов героиню «Попрыгуньи» списал с Кувшинниковой, а любовь героини к художнику Рябовскому — это любовь Кувшинниковой к Левитану. Неосторожность или ошибка Чехова в сюжете «Попрыгуньи» несомненны: взяв в героини художницу-дилетантку, в друзья дома он взял художника, да еще пейзажиста. Но еще большую ошибку он сделал, дав в мужья героине врача. Положим, муж Кувшинниковой был не выдающийся врач, будущее светило науки, как муж «попрыгунь» а заурядный полицейский врач, все же в общем это увеличило сходство семьи «попрыгуньи» с семьей Кувшинниковой и дало лишний повод различным литературным и нелитературным Тартюфам вопить по адресу Чехова: «разбой! пожар!», а Кувшинниковой и Левитану — лишний повод к претензии на Чехова. Если бы Чехов сделал мужем «попрыгуньи» не врача, а ну хотя бы педагога или инженера, у Тартюфов не нашлось бы материала для воплей о «пасквиле», о котором вопили они весьма усердно.

Да, Чехов ошибся. Без этой ошибки история с «Попрыгуньей» была бы решительным вздором, потому что серьезный и вдумчивый Левитан совершенно не походил на ничтожного Рябовского, а пустельга-«попрыгунья» — на Кувшинникову, во всяком случае не бывшую пустельгой. Чехов любил Левитана и карикатурить его не стал бы. Мне Чехов ‹…› с какою-то почти нежностью рассказывал, что, уехав в Италию, Левитан так стосковался там по русской природе, что быстро вернулся назад. У Левитана была тонкая, художественная натура; кроме живописи, он страстно любил музыку, и я помню, как однажды, очутившись в Новом театре на «Гугенотах» с очень плохим составом исполнителей, он испытывал почти физическую боль при какофонии певцов (наши места были рядом) и бежал из театра задолго до окончания оперы.

Наиболее отрицательным типом в «Попрыгунье» является Рябовский, потому что у самой «попрыгуньи» все же бывают минуты раскаянья и добрых порывов души, но и Левитан, разожженный Тартюфами, кончил тем, что с год или года полтора подулся на Чехова, а затем старая дружба поставила крест на истории с «Попрыгуньей» и не прерывалась до смерти Левитана в течение шести или семи лет. Рассердилась на Чехова и Кувшинникова, вероятно под влиянием тех же Тартюфов, так как сорокалетней женщине — и притом не пустельге — узнавать себя в двадцатилетней пустельге не было особых резонов. Я не знаю, состоялось ли примирение между Чеховым и Кувшинниковой, но, конечно, утверждение кого-то из «историографов» случая с «Попрыгуньей», что от дома Кувшинниковой Чехову было «категорически отказано», — решительный вздор.