Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Отзыв Чехова о выставке написан в присущей ему шутливо-иронической манере. Однако особого рода созвучность настроения «Тихой обители» с духовным миром русского человека его тогда настолько взволновала, что в повести «Три года» (1895) он от лица героини повествования, описал то удивительное эмоциональное состояние, которое, по всей видимости, пережил сам, при первой встрече этой картиной:

Юлия остановилась перед небольшим пейзажем и смотрела на него равнодушно. На переднем плане речка, через нее бревенчатый мостик, на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве, поле, потом справа кусочек леса, около него костер: должно быть, ночное стерегут. А вдали догорает вечерняя заря.

Юлия вообразила, как она сама идет по мостику, потом тропинкой, всё дальше и дальше, а кругом тихо, кричат сонные дергачи, вдали мигает огонь. И почему-то вдруг ей стало казаться, что эти самые облачка, которые протянулись по красной части неба, и лес, и поле она видела уже давно и много раз, она почувствовала себя одинокой, и захотелось ей идти, идти и идти по тропинке; и там, где была вечерняя заря, покоилось отражение чего-то неземного, вечного. [ЧПССП. Т. 9. С. 65–66].

Осенью 1896 года у Левитана диагностировано тяжелое заболевание сердца. Обеспокоенный слухами о том, что «Левитан серьезно болен» (письмо Ф. О. Шехтелю от 18 декабря 1896 г.) Чехов, посетив 20–21 декабря Москву, заехал и к Левитану. После встречи с другом он записал в дневнике:

21 дек. У Левитана расширение аорты. Носит на груди глину. Превосходные этюды и страстная жажда жизни [ЧПССП. Т. 6. С. 255].

8 февраля 1897 г. Левитан писал Чехову:

На днях я чуть вновь не околел и, оправившись немного, теперь думаю устроить консилиум у себя, во главе с Остроумовым, и не дальше, как на днях.

15 февраля в дневнике Чехова появилась запись:

Вечером был у проф. Остроумова; говорит, что Левитану «не миновать смерти» [ЧПССП. Т. 17. С. 224].

4 марта Чехов посетил Левитана на дому и сам выслушивал его, о чем сообщал в письме от 7 марта Федору Шехтелю:

Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует. Вместо звука тук-тук слышится пф-тук. Это называется в медицине — «шум с первым временем» [ЧПССП. Т. 6. С. 301].

К тому времени Чехов и сам был уже серьезно болен. После обострения туберкулезного процесса он с 25 марта по 10 апреля находился в клинике профессора Остроумова. Об этом он писал 2 апреля 1897 г. брату Александру

Дело вот в чем. С 1884 года начиная у меня почти каждую весну бывали кровохаркания. В этом году, когда ты попрекнул меня благословением святейшего синода, меня огорчило твое неверие — и вследствие этого, в присутствии г. Суворина, у меня пошла кровь. Попал в клиники. Здесь определили у меня верхушечный процесс, т. е. признали за мной право, буде пожелаю, именоваться инвалидом. Температура нормальная, потов ночных нет, слабости нет, но снятся архимандриты, будущее представляется весьма неопределенным и, хотя процесс зашел еще не особенно далеко, необходимо все-таки, не откладывая, написать завещание, чтобы ты не захватил моего имущества. В среду на Страстной меня выпустят, поеду в Мелихово, а что дальше — там видно будет. Приказали много есть. Значит, не папаше и мамаше кушать надо, а мне. Дома о моей болезни ничего не знают, а потому не проговорись в письмах по свойственной тебе злобе [ЧПСП. Т. 6. С. 323].

Когда Чехов, находясь в Ницце, узнал, что Левитан стал академиком, он саркастически заметил в письме к сестре от 16 (28) апреля 1898 г.:

Антокольский говорил между прочим, что Левитан получил звание академика. Значит, Левитану уже нельзя говорить ты [ЧПСП. Т. 7. С. 202]

Напомним, что сам Антон Чехов был выбран в почетные академики Петербургской академии наук лишь в 1900 году[307]

. В письме от 7 февраля 1900 г. (полностью его текст см. ниже) Левитан иронизирует по этому поводу:

Хоть я и простой академик, но тем не менее я снисхожу к тебе, почетному, и протягиваю тебе руку. Бог с тобою.

Следует отметить, что традиционно в популярной литературе отношения Чехов — Левитан принято преподносить читателю в особом «умилительно-слащавом» освещении, как «святую, чистую и возвышенную дружбу». В действительности это была дружба двух творческих личностей, больных, амбициозных, самолюбивых и очень раздражительных. В ней сталкивались и взаимное притяжение, и обиды, и ревность, и многое другое из сферы человеческих эмоций, проявляющихся при близких отношениях между людьми.

Отзывы Левитана о чеховской прозе часто преломляются через призму его собственного мировидения как живописца-пейзажиста. Так, например, в июне 1891 г. он пишет:

Дорогой Антоша!

‹…› Я внимательно прочел еще раз твои «Пестрые рассказы» и «В сумерках», и ты поразил меня как пейзажист. Я не говорю о массе очень интересных мыслей, но пейзажи в них — это верх совершенства, например, в рассказе «Счастье» картины степи, курганов, овец поразительны.