Человек эпохи Возрождения

Тихо становится. Вершинин еще что-то довольно спокойно делает с нашей Анестезией, мы не видим, что именно. Потом поднимает взгляд, смотрит по сторонам. Совсем нестарый еще, младше нас. Кто ему нужен?

– Мы чем-то вам можем помочь?

– А? – спрашивает Вершинин.

Анестезия между тем ожила.

– Нет, ничего, – говорит Вершинин. – “Скорую” отмените. И давайте переместимся куда-нибудь на диван.

Чудо, ну просто чудо! Ай да Вершинин! Какой же он после всего Вершинин? Наверное, знаменитость, светило. Наверняка.

Они еще некоторое время переговариваются с Анестезией, до нас долетают разные их слова, некрасиво подслушивать, да мы ничего и не разберем. Голос у него низкий, приятный, терапевтический.

– Давайте пока по маленькой за Анастасию Георгиевну, – предлагает Петечка.

– Ну, давай.

Сводили ее в туалет, отряхнули, умыли. Все, собралась домой.

– Постойте, куда же вы? Мы вам вызовем автомобиль.

Помогаем Анестезии собраться, поправляем шиньон. Ой, какая у нее шишка! Надо бы приложить холодное… Доктор, посмотрите: там, наверное, гематома! Тот трогает Анестезию за голову: небольшая, говорит, ничего страшного, рассосется.

Анестезия смотрит на доктора, как… невозможно выразить. Ни на кого при нас не смотрела так. Даже на Сома, в лучшие дни.

– Доктор сказал, рассосется, – повторяет Петечка. – Как демократия.

Тоже – шутник. Все же лед принесли.

– Оставьте вы! – совсем оклемалась Анестезия. – Пустое. Дайте я Кирюшу с Милочкой поцелую.

Слава Богу, очухалась. Каково бы Кириллу было? Сому – тем более. Куда вы, Анастасия Георгиевна? Мы найдем сейчас, кто б вас мог проводить.

– Господи, – говорит она на прощанье, – какие же вы, артисты, все-таки… тупые и нежные.

И потопала к “Новокузнецкой” – с прямой спиной. Цок-цок-цок: обувь она всегда носила хорошую.

Праздник возобновляется, но делается другим.

* * *

Промахнулся он с этим дурацким кинотеатром, но как угадаешь с подарком девочке, которой ни разу в жизни не видел? При том что она твоя дочь. Он бы сам был рад такой вещи. Ему никогда не дарили больших подарков, даже на свадьбы, хотя он был неоднократно женат. Каждый раз, как сходился с женщиной, если она, разумеется, хотела замуж. Может быть, кроме нескольких случаев… Но детей не бросал, потому что их, как он думал, не было. Облажался с подарком и оделся неправильно: так показалось, когда артисты пришли. Хотя форму напялил не потому, что нет нормального пиджака: пиджак можно в конце концов одолжить. Но как зато повезло с этим обмороком, а?!

Он давно уволился из вооруженных сил и работал то там, то сям – разместился кое-как в предлагаемых обстоятельствах.

Кто-то из артистов спрашивает почтительно:

– Вы, наверное, анестезиолог?

Само собой: у Анестезии обморок, а тут – раз – и соответствующий специалист. Он улыбается: нет, хирург.

Его отводит в сторону Самуил Самуилович, здесь у всех прозвища, он успел усвоить: этого зовут Сом. Ему прописали какую-то пшикалку:

– Ее, это… – показывает большим пальцем, – до или после еды?

Сом изъясняется главным образом междометиями, не похож он на человека, которого волнуют какие-то пшикалки. Спрашивает будто бы между прочим:

– У чувихи… опасное что-нибудь?

Нет, вряд ли… Они встречаются взглядами. Ясно, о чем думает Сом: жалко Настю, не видать ей спокойной, достойной старости, сразу спустилась на две ступеньки, не любит Сома, его – особенно. Жалко и стыдно. Что ж теперь?.. Пошли за стол?

– Как все переменилось! – восклицает Алена. – Словно в “Трех сестрах” после пожара.

Надо перечитать. Поменяться бы с ней местами, сесть бы опять рядом с… но пока непонятно, как.

* * *

Встреча: ждешь того, кого ждешь, на вокзале, со спокойным, усталым лицом, куришь, разглядываешь встречающих, проверяешь, не расстегнулась ли молния на штанах. А потом происходит встреча, и все меняется.

Так уже было с ними, вернее – с ним, про Киру он не стал бы ничего утверждать положительно – в девяносто первом году, в Петербурге, тогда еще Ленинграде. Он – курсант Военно-медицинской академии и уже понимает, во что наступил, первый год – дисциплина, казарма, он и шел в ВМА, чтобы в армию не попасть, за душой у него – ничего, анатомия, но сегодня речь не о деле, сегодня каникулы, и он отправляется в Русский музей.

Девятнадцатилетний мальчик, никто, курсант, недавно закончилась летняя сессия, он болтается по музею в военной форме и без фуражки: руку к пустой голове не прикладывают, но вероятность встретить начальство невелика. Зал за залом он осматривает музей и наконец видит ее. Девушка стоит у картины “Торжественное заседание Государственного Совета”. Умная, свободная и веселая – такой она ему показалась тогда, и теперь такой кажется, так что немедленно – включить обаяние на максимум, повернуть ручку по часовой, до конца, что-нибудь такое выкинуть, обратить на себя внимание.

– Да тут не один Николаша, а целых два!

Николаев Вторых на картине действительно два: один за столом, другой на стене, за спиной у оригинала.

Присутствующие оборачиваются. И она.

Толстая тетка-смотрительница:

– Посетитель, вы что-то говорите не то.