Человек-ящик

Совершенно обнаженная, она стоит передо мной. На губах – чуть заметный вызов. В глазах – мрачная мольба. Обнаженная, она ни капельки не выглядит обнаженной. Ей слишком идет нагота. Но мне она не идет. Торчащая из ящика нижняя часть тела выглядит особенно комично.

– Может, ты хоть на минутку закроешь глаза? Или отвернешься…

– С удовольствием.

В голосе ее смех. Она отворачивается и прислоняется плечом к стене коридора. Снимая сапоги, я чувствую, как всего меня бьет мелкая дрожь. Я тихо вылезаю из ящика и, осторожно подойдя к ней сзади, охватываю руками ее плечи. Она не сопротивляется, а я, сокращая и сокращая отделяющее нас расстояние, настойчиво убеждаю себя, что это расстояние я обязан сохранять вечно.

– А ничего, если сэнсэй вернется?..

– Вряд ли вернется. Он и не собирался возвращаться…

– Как пахнут твои волосы…

– Нескладная…

– Признаюсь. Я был ненастоящим.

– Молчи…

– А вот записки – настоящие. Они мне достались от настоящего человека-ящика после его смерти.

Я обливаюсь потом…

(Вряд ли нужно предупреждать, что все в этих предсмертных записках – чистая правда, что они представляют собой искреннее признание. Умирающий всегда испытывает непонятную зависть, ревность к тем, кто остается после его смерти. Среди них обязательно найдутся маловеры, насквозь пропитанные досадой на фальшивый вексель, именуемый «истиной», – они будут стремиться к тому, чтобы хоть крышку гроба заколотить гвоздями «лжи». Только не следует воспринимать их как обычные предсмертные записки.)

Во сне и человек-ящик снимает с себя ящик. Видит ли он сон о том, что было до того, как он начал жизнь в ящике, или видит сон о своей жизни после того, как покинул ящик…

Дом, к которому я направлялся, стоял на холме, так сказать, у выхода из города. Я проделал бесконечно длинный путь в конной повозке и вот наконец подъехал к воротам дома. Судя по расстоянию, дом стоит скорее не у выхода из города, а у входа в него.

Конная повозка – я просто так называю ее. На самом же деле повозку везла не лошадь, а человек, на котором был надет ящик из гофрированного картона. Если говорить совсем уж откровенно, этим человеком был мой отец. Ему за шестьдесят. Хоть в этом было нечто старомодное, отец, ни за что не желавший ломать исконную традицию города, по которой во время брачной церемонии жених должен приехать за невестой в конной повозке, впрягся в нее сам вместо лошади. Но чтобы не позорить меня, спрятался в ящик из гофрированного картона. Он, видимо, заботился еще и о том, чтобы невеста не раздумала.

Разумеется, если бы у меня были деньги, чтобы нанять конную повозку, отец не стал бы делать это ради меня, да я и сам, думаю, не попросил бы его об этом. Но чересчур обидно было отказаться от свадьбы только потому, что я не в состоянии заплатить за конную повозку. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как воспользоваться добротой отца.

Однако шестидесятилетний отец совсем не годится на роль лошади. Он с трудом тащил повозку в гору по выбитой дороге – в нем не было и одной десятой лошадиной силы. Я, разумеется, не мог слезть с повозки, чтобы подталкивать ее сзади, и она почти не двигалась вперед. Только время летело с бешеной скоростью. К тому же нещадная тряска довела до крайнего предела мою потребность справить нужду, и, когда мы доехали, я был совершенно зеленым.

Наконец повозка остановилась.

Отец отвязал от ящика кожаные ремни, которыми привязывают лошадь к повозке (не знаю, как они называются), и, глянув на меня из прорезанного в ящике окошка, слабо, устало улыбнулся. Я ответил ему натянутой улыбкой и медленно вылез из повозки.

Повозка, которую я назвал конной, была предназначена для доставки грузов. Но уговора не приезжать за невестой в такой повозке не было – главное, жениться, а там она от меня никуда не денется. Учащенно дыша, я, шаркая ногами, побежал, расстегивая на ходу брюки, к обочине дороги и, напрягши живот, почувствовал такое огромное облегчение, будто взмыл в небо и лечу над синеющими вдали горами.

– Эй, Шопен, что ты делаешь? – в растерянности воскликнул за моей спиной отец.