Человек, который плакал от смеха

Я был неплохим, но не лучшим обозревателем. Пальмой первенства владел Педро Мика. Осознав это, я быстренько постарался выдать свою посредственность за лень. Предпочитал, чтобы слушатели говорили не «Он полный ноль», а «Он ни хрена не делает». Досадно, что повторяли они скорее всего и то и другое. Я почти сразу стал заложником образа лоботряса, не желающего напрягаться, чтобы написать что-нибудь стоящее и оригинальное. В конце концов я был писателем банды, мне не требовалось ничего доказывать, да никто об этом и не просил. Меня уважали, обхаживали и мгновенно стали относиться как к «забытой вещи», сумасброду «вне игры» профессиональных комиков общественной службы. Я один из всех обозревателей «Утра» не ездил в турне one-man-show по всей Франции. Другие делали это, чтобы повысить заполняемость залов. Я паясничал исключительно из-за мании величия, желая вернуть незабываемые ощущения эпохи Caca’s Club. От меня ничего не ждали — вот я ничего и не делал. У меня слишком спокойная жизнь, и по ночам я пытаюсь расшатать зону комфорта с помощью спиртного, наркоты и… обозрений в прямом эфире. Мне всегда нравилось стоять на краю катастрофы, бездны, чувствовать страх, видеть панику в глазах Лоры, ликование на лице Антонена, чувствовать подавленность Натана. В детстве школьная учительница писала на моих сочинениях: «Может лучше». Не знаю, почему окружающие всю жизнь ждали от меня большего. Что, если они ошибались? Что, если я просто не мог прыгнуть выше? Будет ли так уж непростительно заявить, как говорят участники «Цифр и букв»[267], когда не удалось получить желаемый результат: «Лучше, чем ничего». Моя публичная жизнь — отчаянная попытка выдать себя за декадента, тогда как я всего лишь комильфотник с оттопыренным мизинчиком. Я — ипохондрик, но тщусь изображать пьяницу и наркота. Откуда во мне эта тяга к грязи? От Сержа Генсбура

[268]. От Чарльза Буковски[269].

От Антуана Блондена[270] и Алена Пакадиса[271]

. От Поля Верлена и Альфреда де Мюссе. От антигероев Уайльда и Гюисманса — Дориана Грея и герцога Жана дез Эссента. И — конечно же! — от Caca’s Club.

Сегодня таких вечеринок, как когда-то, не организуешь. Помню Чернобыльский бал 1986 года, сразу после катастрофы с реактором: двести приглашенных явились в костюмах химзащиты или латексных комбинезонах. У меня было три руки, полноса, причем окровавленного, лысый череп и прыщи на лбу и щеках (киношники, специалисты по гриму, отлично поработали). Сегодня вечером «желтые жилеты» устроят такую же вечеринку внутри Арки, где поприсутствуют двести сыновей и дочерей «из хороших семей» с повязками на глазу, как у Жерома Родригеса[272]. Подавать будут «коктейль Молотова», а в качестве обслуги пригласят (ха-ха!) спецназовцев в противогазах с дымовыми гранатами для танцпола. Нас, само собой, линчуют. Мою голову выставят на аукцион на «Фейсбуке» и «Твиттере». Ноги этого юмора растут из пародий Jalons

[273], духа Hara-Kiri и творчества профессора Шорона[274], с которым я познакомился в клубе Castel,

а также бреда des Nuis[275] на TF+ в эпоху после холодной войны.

Падение в 1989 году Берлинской стены повлекло за собой освобождение мирным путем. Тридцать лет мы празднуем не-войну между США и СССР. Коммунизм побежден капитализмом, цинизм взял верх над надеждой. Моя тяга к насмешкам проистекает из школярства, которое само по себе есть не что иное, как студенческая фаза безобидного бунта против моей социальной привилегированной среды. Она, эта фаза, должна была продлиться несколько лет, самое большее — десять. Непохожесть, к которой я стремился, заключалась в том, чтобы до скончания века оставаться смешным.