Человек, который плакал от смеха

Ночью на улице Бассано устроили погром, переломали мотоциклы, скутеры, ветровые стекла кроссоверов, но Raspoutine цел и невредим. Гражданская война по какой-то непонятной причине щадит дискотеки. Я перестал звонить парижским друзьям, чтобы никого не беспокоить в нынешней упорядоченной жизни. Мне было неловко выставлять напоказ мою одинокую незрелость. Я был один не от застенчивости, а из гордости. Страх, замаскировавшийся под праздник. Дружбы «на всю жизнь» уступили место ночному товариществу. Ночь эфемерна, ночью чувства обостряются до крайности, люди предельно откровенны друг с другом, пьют, разговаривают — и расходятся под утро, даже не попрощавшись.

— Ты обошлась со мной как с куском дерьма, Милица.

— Poor darling[316], я ведь говорила: на меня НИКОГДА нельзя рассчитывать.

— Хочу немедленно отвести тебя в ближайший секс-шоп и испытать на месте все их веселые штучки.

— Окта-а-ав… Прости, что ушла, но я получила сообщение от одного мексиканца — он платит больше тебя. И у него никогда не встает: беспроигрышная ситуация.

— Текила — предательница!

Ужасно глупо все время желать равнодушных женщин — все равно что сутки напролет хлестать себя по щекам. Почему я так быстро привязываюсь к людям? Разве желание обнять весь мир — недостаток? Девушки не танцевали — сидели, уткнувшись в экраны iPhone 77, и лица их были бледно-голубыми. Губы медленно размыкались, словно они решили поговорить под водой. Я надел очки, чтобы попытаться разобрать слова. Перечитал записи в блокноте. Чистый огонь бежит под припудренной кожей.

Мой любимый вид спорта — бегать вверх-вниз по красным лестницам Raspoutine, чем я и занимаюсь, пока Милица пьет со своими новобрачными — куколкам-моделям заведение наливает бесплатно. Мужчина пятидесяти лет в ночном клубе воспринимается как эталон трогательности. По этой же причине я боялся быть счастливым. Образ буржуазного отца семейства не соответствовал модели, которую 1980-е внушили болванам вроде меня, и я продолжал «валяться» в грязи, выступая в образе старого пьянчуги-рок-н-рольшика. Поднимаясь из подвала, сталкиваюсь с высокой бледной как смерть девицей, волосы у бедняжки грязные, изо рта и от одежды воняет холодным пеплом. Настоящее импрессионистическое полотно, прицепленное к витой колонне.

— Привет, Октав! Ты, оказывается, тут!

— Точно.

— Умоляю, перестань изображать игру на «виртуальной гитаре». Это запрещено с 1997-го.

— Или это, или хлопки в ладоши.

— О чем будет твое четырехчасовое обозрение?

— О хачапури.

— Ну ничего себе!

Я не отвечаю — меня парализовало. Нет, дело не в наркотике, просто я узнал на танцполе Деа.

4

Деа стоит, опираясь на отставленную назад и чуть согнутую ногу. Деа светится голубым. Деа множится под стробоскопами. Деа поднимает руки к волосам и делает поворот — совсем как на сцене Crazy. Ее волосы падают на обнаженные плечи, они напоминают спагетти, крашенные чернилами каракатицы на готической луне. Я сразу забываю о существовании Милицы и иду прямо к Деа, замужней балерине и забастовщице, которая никогда не отвечает на сообщения. В животе у меня гудит наковальня, хотя я забыл поужинать. Во время последней рекламной кампании Деа подложила свинью Dim. Не нарочно. Огромную — двадцатиметровую — фотографию ее ягодиц вывесили на фасаде магазина, а мэрия заставила снять «это безобразие». В гимнастическом зале Деа поведала мне об этой феминистской цензуре.

— Раньше я была секс-символом, теперь стала символом сексизма.

— Времена меняются, дорогая, я вот никогда не думал, что доживу до того дня, когда меня будут волновать мои пенсионные пункты[317] и правильность отчислений. Сколько я буду получать? В каком возрасте смогу перестать работать?

Деа обнимала за талию юную блондинку с большой, не вмещающейся в шелковый дебардёр[318]грудью. Я выпил залпом и наконец решился шепнуть моей богине на ушко:

— Ты мне ужасно нравишься — несмотря на аромат от Victoria’s Secret[319]. Ты была великолепна, когда зачитывала требования забастовщиц. Знаешь что? Я сейчас вызову такси, отвезу тебя в Travellers, и мы вместе примем пенную ванну. Я обрызгаю тебя Mûre et Musc[320]

. И мы наконец поцелуемся.

Деа посмотрела на меня, как член жюри «Голоса» на сфальшивившего конкурсанта. Я уперся взглядом в ее надключичную впадину. Глаза дикой кошки метали молнии.

— Ты похожа на женщин с полотен Климта. Меня интересует твое тело. Разве это оскорбительно?

— Почти.

— Знай ты, как чисты мои помыслы и сердце, наплевала бы на маску престарелого фаллократа[321].

Мое лицо в висящем на лестнице зеркале кажется отлитым из пластика, я сейчас похож на Кристиана Одижье[322], каким он был в нашу последнюю встречу в Лос-Анджелесе, в мишленовском ресторане Spago[323], незадолго до его безвременной смерти, случившейся в пятьдесят семь лет.

— Я прошу о коротком приватном представлении, разве это так много? Потом разойдемся по домам. Если хочешь, могу заплатить.