«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном

С советской бюрократией вечно были проблемы, и я имел дело с весьма неприятной дамой, заместителем директора гостиницы. Однажды она подошла ко мне и объявила довольно неприятным голосом: «Вам нужно увидеться с директором. Он должен обсудить с вами некоторые проблемы». «Хорошо», – сказал я. Она подошла к какой-то закрытой двери и постучала. По-видимому, это была переговорная для служебных надобностей. Дама куда-то исчезла, а ко мне подошли два сотрудника КГБ, высоко держа свои удостоверения, чтобы я увидел, что они из Комитета государственной безопасности. С этого начался допрос, продлившийся два часа с гаком. Оба сотрудника назвали мне свои имена – Владимир и Николай, оба эти имени использовал Ленин – конечно, своих настоящих имен они мне не сказали. Оба выглядели как профессионалы в своей области, обоим было то ли сильно за тридцать, то ли немного за сорок.

Владимир был старше и говорил больше всех, а Николай был лингвист, именно он владел английским, хотя, насколько помню, на английский мы ни разу не переходили. Весь допрос был проведен на русском языке. Первым делом они выдвинули несколько крайне суровых обвинений: дескать, в 1960 году я поехал на своем «Фольксвагене» из Ленинграда на север, доехал до окрестностей некоего советского военного объекта, о котором я, разумеется, ничего не знал. Как вы помните, я держал путь туда, где, как мне сказали, я смогу поручить специалистам помыть мою «грязную машину». Как мне показалось, когда я ответил, что вообще не знал, что побывал в окрестностях военного объекта, они мне поверили.

Примерно год назад я пришел к мысли, что они использовали это начальное обвинение в качестве чего-то вроде потемкинской деревни. Другими словами, на деле они ничуть не подозревали меня в шпионаже за военными. Но, выдвинув суровое обвинение в мой адрес, они могли продемонстрировать, что с ними шутки плохи.

Вскоре после начала допроса они довольно сурово спросили: «А почему в Польской Народной Республике вы пытались избегать наших братских служб безопасности?» Очевидно, они получили доступ к досье польской секретной полиции, досье восьмилетней давности. Свой ответ я тоже помню: «Mne prosto nadoelo», надоело, что у меня сидят на хвосте. Что ж, мне и вправду это надоело. Я ответил правдиво. Но это была только часть правды. Главная причина состояла в другом: я хотел, чтобы Адам Подгорецкий ускользнул от тайной полиции, чтобы он избежал задержания и допроса.

Об этом они наверняка знали. Почему они не спросили: «Ну а кто таков тот польский гражданин, который с вами ехал?» Если они намеревались взяться за меня как следует, почему они не заявили: «Нам известно, что вы высадили своего пассажира там-то»? Но они не затронули эту тему. Можно предположить, что у них была расшифровка моего разговора с Адамом, записанного на пленку, так что они не видели необходимости расспрашивать об этом. Словом – это дошло до меня лишь намного позднее – они обходились со мной довольно милостиво. Во второй раз, в Киеве в том же месяце 1968 года, они тоже не задавали мне таких вопросов.

Однако тогда мне показалось, что оба сотрудника стараются на меня сильно давить. Это впечатление подкрепляла одна подробность – сбоку от них, на столе, лежали две тетради из сброшюрованных отдельных листов. Похоже на черновик диссертации историка. Каждая тетрадь – не меньше двух дюймов в толщину. Очевидно, там были плоды слежки, которую они вели за мной не меньше одиннадцати лет: прослушивания моих разговоров – разговоров лицом к лицу и телефонных, наружного наблюдения за мной во всех шести поездках в СССР, кроме первой, 1956 года. На этих листках, сброшюрованных в толстые тетради, было все, как-то связанное с моими поездками в СССР.

Конечно, они так и не позволили мне просмотреть хоть один лист из этих тетрадей, но кое-где заложили бумажками страницы, с которыми, возможно, им понадобилось бы свериться.

Итак, как вы помните, в 1966 году моя дочь Заинька заболела, и мы покинули Россию спустя три недели. В этой связи они мне кое-что сказали: «Ну да, мы пристально наблюдали за вами и провели бы эту беседу в 1966 году, но ваша дочь заболела, и мы повели себя тактично». Оглядываясь на прошлое, я нахожу возможным, что это было сказано совершенно искренне.

Но это не объясняет, почему они не провели беседу со мной в 1967 году – в год моего знакомства с Иосифом. В 1966 году в Москве состоялась моя третья встреча с А. Ф. Лосевым, престарелым исследователем античности и религиозным мыслителем; в начале 1930‑х он три года просидел в сталинских лагерях. Когда я ехал на машине к нему на дачу в Подмосковье, несколько автомобилей КГБ следовали за мной, а затем припарковались неподалеку. Однако, насколько могу припомнить, эти два сотрудника не упоминали имя Лосева.