Человек в круге

— Нет, он в Москве. Вы спросите, почему я предложила вам его адрес, я отвечу. Железновский несколько раз рассказывал нам о всем том, что тогда было. Всякий раз упоминал он при этом и о вас. — Мещерская улыбнулась и погладила мою руку. — Железновский о вас хорошего мнения. Говорит, что из щелкопера вы выросли в порядочного умного писаку.

— Спасибо, — смутился я. — Что же, если не хотите давать адрес дочери, давайте адрес Игоря.

Она неловко встала. Хмель от коньяка ударил мне снова в голову. Теперь только я поверил, что это — Лена. Это она. Она! Я припал на колени и придержал ее за талию. Я поцеловал ее это гладкое бархатное колено, она опустила руку на мою нетрезвую голову и пошевелила в волосах пальцами:

— Ну, ну, ну!

Я отпрянул от нее и знал уже, что больше так не поступлю. Это же не Лена, это же ее мать!

Мещерская, шурша своим богатым убранством, проплыла мимо меня, вошла в другую комнату и вскоре вернулась с блокнотиком.

— У вас есть ручка?

— Да. — Я теперь отводил от нее глаза.

— Ну пишите. Москва, улица Кропоткинская, восемь… Записали? Квартира двадцать четыре. Телефон семнадцать, двадцать один, шестнадцать… Звонят ему обычно около десяти часов утра. Вечером звонить бесполезно. Не дозвонитесь.

Она плавно уплыла вновь, и я вновь был потрясен женской красотой и этими великолепными ее формами, формами этой женщины Лены — Марины Евгеньевны…

— Ведите себя скромненько, — вернувшись, тихо шепнула она мне на ушко, — Зиновий Борисович, по-моему, еще не спит.

— Простите, — забормотал я.

Мещерская махнула рукой и села вновь показательно. Боже, как это… прекрасно! Я мог бы тогда увидеть Лену. Что меня удержало? Я ее тогда любил. Я мог поклясться, что я ее люблю. Я бы… стал перед ней на колени и долго умолял бы полюбить меня. И она не виновата, что Бог ей дал красоту, и она не могла справиться с этой красотой.

— Оч-ни-тесь! — проворковала Марина Евгеньевна. — Видите, как я права! И почему не даю адрес Леночки… Вы же тоже так пойдете к ней. Игорь рассказывал, как вы увели ее от него. Вы соблазнитель. Нужно ли теперь это моей дочери?

— Вы шутите…

— А вот и нет, не шучу. Есть мужчины, которые все могут. Павел был из таких. Он сейчас там, вероятно, соблазняет. К нему идут потоком. Говорят, у таких, как он, там деньги, положение. У них там все проще. Не заглядывают в скважину: а что ты там поделываешь? Это у нас всеобщий аврал, когда к мужчине заходит женщина. Я не нашла слова и сказала аврал. Это всеобщее помешательство. Павел от этого избавлен.

Я вспомнил письма-доносы, слова Лены, которые зафиксировал доносчик. Эти слова — копия теперешних. Научилась ли Лена от матери глядеть на все проще? Однако я произнес:

— Вы говорите злые вещи!..

— Полноте! — Мещерская вдруг похолодела лицом и четко, как бы диктуя мне, добавила: — Запомните, я ничего не боюсь. Я не боюсь при вас сказать, что если бы моя дочь уехала туда, к нему, я бы была счастлива… Вы посмотрите на него! — Кивнула на дверь, куда ушел недавно ее муж. — У него трясутся руки! Улаживание, улаживание… Сколько нужно ума, изворотливости, чтобы жить у нас неприкосновенным!

Елена Мещерская… Полковник Шмаринов еще тогда, в нашем городке, предложив мне место Железновского (тоже ведь офицерская должность! уговаривал он), раскладывал мне, как на картах, с чем могу столкнуться я на новой работе. Тут и логика, тут и психология, тут и судьбы, и неожиданные повороты. А самое главное — нужны порядочные люди, которые, разбирая то или иное дело, не будут слепо прикладывать руку к головному убору и выполнять всякие распоряжения и приказы.

— Ты сам подумай, — говорил он, — Леночка Мещерская и ее сбежавший муж, к примеру. Да, разбирая архивные наброски разных людей — честных, получестных, непорядочных вообще, злых и завистливых, а они пакуются в деле любом на равных — невольно придешь к определенному выводу на основе всего этого. Но когда разберешься глубоко, сердцем, многое покажется в человеке не так грешно, как ему приписывается. Многое не так!

— Само собой разумеется, — соглашался я, но не давал повода, чтобы полковник подумал, что я уже готов идти в его контору и разбирать сердцем все дела, которые скопились у него в большом количестве. Тем более, что я занимаю уже офицерскую должность, она у меня на уровне майора. И я люблю свою работу. Люблю открыто говорить о том, что вынес при ограниченном, пусть, сборе материалов о людях. Зачем же мне менять самого себя?

Когда я с досадой проговорил «само собой разумеется», Шмаринов обиделся:

— Да не само собой разумеется! Я разрешил Железновскому тебя, скажем, взять с собой. Я хотел, чтобы майор Железновский думал не только о карьере, а хотя бы немножко почувствовал себя человеком, заинтересованным в улучшении жизни. А улучшить жизнь — это объективно разобраться в той ситуации, в которую попали люди.

— Вы сказали о Мещерской. И ведете разговор на ее примере и на примере ее сбежавшего мужа…

— Конечно. Если Железновский что-то понял и даст тебе дело Шугова…

— Почему вы так думаете?