Человек в круге

— Ты не веришь мне, — уставился на меня Железновский. — Скажешь, что я отказался от нее? И перекладываю на тебя всю борьбу с ним. Ты думаешь так? Именно так?

— Я ничего не думаю. Я лишь прикидываю: а что теперь все это значит для жизни нашей дело с листиками Устава? И что выйдет, если я даже кинусь в борьбу с С.?

— Это уже серьезный разговор. С. поплыл на дрожжах… Снова поплыл. Я знаю, что ты был у него. Не доверяй ему ни слова. Не доверяй вообще плывущим на дрожжах!

— Но ты же плыл на дрожжах при, ну, скажем, твоим языком, знакомстве с двойником Лаврентия Павловича, ныне приговоренного и расстрелянного по всем строгим нашим законам!

— Э, друг! Есть разница. Я был молод, энергичен. И не я выступал инициатором. Я был исполнителем. А С. - разработчик идей. Он же и их прямой исполнитель. Сейчас мне жить нравится. Все пошло по накатанным колеям. Я, к примеру, забыт и прощен. А С. сделает так, чтобы все снова повернуть. Будет новая кровь, будут новые лагеря. А чтобы он не сделал этого…

— Надо у него отнять женщину, которую ты из-за самолюбия не хочешь оставлять старику? Это ты хочешь сказать?

— И это.

— Не ты вызволял сержантов. Вызволял их С., ты их в тюрьму загнал. И я не буду воевать против него по твоей воле. Ты — это ты, а я — это я. Ты еще у меня ответишь за железнодорожников, за Соломию Яковлевну Зудько, за ее мужа Соловьева. Ты ответишь за то, что бил тогда пограничника Смирнова.

— Ну что ж! А я тебя за все, что ты сказал… Я тебя… Я тебя убью!

Железновский повернулся будто на строевом плацу. Четко пошагал. Потом развернулся, поглядел на меня в упор:

— Ты — чокнулся. Я к тебе всегда шел… Шел очиститься. Ты же…

— Ты шел очиститься после того, как бил людей? А очищаться шел ко мне? Придумывая при этом… Не дать ли и этому путевочку на тот свет? Сколько же он обо мне знает! Он знает, как я пытал Соломию Зудько, никогда не бывшую в лагерях и не приговаривавшую своих соотечественниц к расстрелу! Она никогда не была похожа на ту, что стояла на фотографиях у ямы, где совершался расстрел. Ты это знаешь. И знаю это я. Ты знаешь, что ни один из железнодорожников не был врагом Родины, они не были и диверсантами, в которые вы их со своим двойником записали!

Я что-то кричал еще, а он спокойно стоял у двери и сочувственно смотрел на меня. Потом вздохнул и сказал на прощанье:

— Как трудно тебе, брат, жить на свете! Кричал бы уж только в газетах… Ну чего надрываешься? Лучше бы вызволил Лену из объятий этого любвеобильного старикашки. Женился бы на ней.

— А что же ты не женишься?

— Она не пойдет. Она знает мои проделки. Знает с тех пор еще… Тогда на танцах она потому и выбрала тебя, а не меня. Она чувствовала: я тот, ночной работник, который не любит отвечать, а любит спрашивать и выведывать. Она это насквозь во мне уловила.

На второй день я позвонил С. Позвонил из сотки, из кабинета моего друга, сделавшего бешеную карьеру и дослужившегося до заместителя редактора «Известий». С. ответил тут же, четко, уважительно, с чувством собственного достоинства.

— Здравствуй, здравствуй! — Он гудел весело и открыто, с какой-то даже любовью ко мне. — Слышал! На прочуханке? Совещаешься?

Я засмеялся.

— Ну впитывай, впитывай все новое! А я, знаешь, по-стариковски уж по-старому жить буду. Мы так жили и так будем жить. А твои знакомые в болотных сапогах — туда им и дорога. Ты знаешь, что я снова на службе? Полностью и безоговорочно.

— А чего же вам и звоню! Похвалить вас, попресмыкаться, поподхалимничать!

— Это правильно. Ласковое телятко две матки сосет.

— Вы мне хотели рассказать об одном сержанте, который у вас служит теперь?

— Это Шаруйко, что ли?

— Он и есть.

— А какой у тебя интерес к нему?

— Да думаю все… Как-то раскрутить хотя бы в душе все, что тогда видел.

— Смешной ты. И наивный. Или не заметил, как все повернуло? Ну чмокнули того… Кто к вам приезжал… Ну наломал он у вас дров! И что теперь? Об этом печалиться, когда такой ворох работы? Забудь и выплюнь! Не ты разотрешь, за тебя разотрут! Ты продвигайся лучше по газетной линии.

— И все же, Вячеслав Максимович. Как бы увидеть его?

— Можешь ты все-таки просить! Да приезжай хоть сейчас. Я его сегодня заступившим видел. Подменим, поговоришь. Машину прислать?

— Много чести, наверное?

— Значит, так. Жди машину. Через десять минут подъедет. И ко мне зайди потом.

Машина действительно подкатила ровно через десять минут. Когда мы приехали, Шаруйко уже подменили, он с любопытством оглядывал меня. Это был невысокого роста молодой еще человек. Лишь лицо, особенно глаза, опоясали морщинки, он был не по годам сед, правда, выглядел свежо, уверенно теперь глядел на меня.

— А я вас не знаю, — покачал головой. — Откуда вы меня знаете?

— По общему списку сержантов.

— А что, выходит, вы первый за нас хлопотали? Вячеслав Максимович в первый же день про вас сказал. Спасибо вам большое.

Я пожал плечами:

— За что спасибо мне? Вам спасибо, что выдержали.

Я увидел, как лицо этого человека в форме сморщилось в обиде, глаза увлажнились.

— Простите меня… Вы знали сержанта Матанцева?

— Тоже из списка.