За его стулом стоял, без сомнения, Тизамон. Художник в точности передал враждебное выражение, свойственное его угловатым чертам; железная перчатка на правой, почти не видной руке прикрывала боевой коготь. С левого края развалился на стуле лысый мушид — чаша вина у него в руке перекосилась и грозила пролиться. Справа, на три четверти спиной к зрителю, помещался муравин в тщательно выписанной кольчуге.
В центре, прямо на столе, сидела девушка, чье лицо Таниса ежедневно видела в зеркале — словно среди этих незнакомцев художник запечатлел и ее.
Картина была подписана «Нерон».
— Тизамон — и я, разумеется, — стал объяснять Стенвольд, понимая, что «разумеется» в этом случае не совсем верное слово. — Тот, что с чашей — сам Нерон; свой автопортрет он писал отдельно от нас, перед зеркалом. Он и поныне здравствует где-то на юге — в Мерро, Эгеле, Селдисе. Муравин — это Мариус… его уже нет. Ну и Атрисса, самая красивая из всех женщин, которых я видел. — Он невольно перевел взгляд с портрета на его живое подобие. — Я думал, что с годами в тебе проявится и отцовская кровь, но твое сходство с ней только усилилось. Ни одна мать не смогла бы преподнести ребенку лучшего дара.
— Если бы при этом не оставила его сиротой, — с грустью сказала Таниса. — Рассказывай дальше, Стенвольд.
— Со временем наши пути разошлись. Мариус вернулся в Сарн и стал офицером, я остался в Коллегиуме, твои родители сделались платными дуэлянтами в Мерро. Я рано — возможно, первым из нас — уразумел, какая угроза разрастается к востоку от Нижних Земель. Друзья откликнулись на мой зов — даже Мариус, которому из-за этого пришлось навсегда покинуть свой родной город. Мы сговорились работать против осоидов, понимая, что со временем они двинутся и на Нижние Земли. Их очередной целью стал город Минна, и мы предприняли попытку остановить имперскую армию у его стен. Нерон выбыл: он, как все мушиды, хорошо чувствовал, когда нужно смыться. Атриссы тоже не оказалось в условленном месте, а потом обнаружилось, что нас, как и защитников Минны, предали. Это мог сделать лишь кто-то из нас; Атриссы не было, и Тизамон дрогнул. Он ведь любил ее вопреки всему, что думал о ее расе.
Стенвольд не сразу возобновил свой рассказ. Крики гибнущего города все еще звучали в его ушах. Горожане падали на улицах, осоиды пикировали сверху, ворота рушились, неудачливые диверсанты бежали к летному полю. Солдаты Мариуса вновь смыкали штыки, Мариус вновь погибал в ортоптере. Горе, ярость, чувство невозвратимой потери — вот что на долгие годы сделалось единственной реальностью Тизамона.
— Мы потеряли Мариуса во время бегства из Минны, и Тизамон тоже дал бы себя убить, если б я его не удерживал.
— Но ведь она не предавала вас, нет?
— Я и по сей день не знаю, кто это сделал — узнал только, что никто из моих друзей предателем не был. Но Мариусу, Атриссе, да и нам, живым, пользы от этого никакой. — На смену солнечным дням пришла непроглядная ночь, думал Стенвольд. Прав Тизамон: он, мастер Коллегии, стал достойным презрения человеком. Ведя свою игру против Империи, он использует вместо пешек студентов, порой обрекая их на преждевременную смерть.
— Что же мне теперь делать? Теперь, когда я все знаю? — спрашивала Таниса. — Как мне быть с ним? Помоги мне. У меня такое чувство, словно весь мой мир рухнул. — Стенвольд протянул ей руку, и она благодарно за нее ухватилась. — Кто я, Стен? Я считала себя твоей дочерью, а оказалась какой-то… ошибкой природы…
— Нет, Таниса! Послушай меня. Никакая ты не ошибка. Атрисса перед смертью рассказала мне про свою последнюю ночь с Тизамоном, еще до Минны. Она всегда предохранялась, но тогда будто почувствовала, что эта ночь у них в самом деле последняя — и захотела родить от него.
Стенвольд обнял прильнувшую к нему Танису. Разве он чувствовал бы себя по-другому, будь она его родной дочерью?
— Так как же? — прошептала она.
— Он не подойдет к тебе первый, потому что не знает, как это сделать. Приди к нему сама, когда будешь готова… не когда, а если, хотел я сказать.
Он ждал, что теперь с него спадет хотя бы часть бремени — но бремя стало еще тяжелее, и он понял, что никогда не избавится от этого.
Он всегда ложился поодаль от костра. Номы воспитываются на холоде, и свет им тоже не нужен: их белые глаза прекрасно видят во тьме.
Толстый жукан все еще препирался со своей арахнидкой. Ахей не следил за их разговором: семейные распри между ними и тем мантидом его не касались. Третий, мерзкий служитель машины, либо спал, либо поклонялся своему грохочущему, вонючему божеству. Ахей содрогался, вспоминая о том, что вынужден ехать на этаком чудище. От движения и от вида трущихся частей его мучила тошнота.
Когда голоса смолкли и спорщики улеглись спать, он по старой привычке решил метнуть кости. Не важно, что они скажут, все равно его судьба больше от него не зависит. Недаром геллеронский Арканум счел его ненормальным — Ахей обманул все их ожидания.