Черняховского, 4-А

— Конечно же, самую красивую. И поселил её в своём красивом дворце… Так выпьем за красоту!..

Эту сказочку вскоре сам имам частично проиллюстрировал, когда пригласил нас к себе в гости. Жил он в самом центре города, в трёхэтажном доме, стоявшем посреди двора в окружении скромных пятиэтажек. Только трёхэтажный был целиком его собственный, а остальные дома — многоквартирные и многонаселённые.

Я никогда не считал себя поборником всеобщего равенства и благоденствия в бедности, но помню, что, когда мы, пройдя по двору, украшенному бельевыми верёвками, вошли в массивную дверь изумительного дворца (таким он казался на фоне остальных зданий), я был не слишком далёк от намерения схватиться за оружие и без всякого залпа «Авроры» броситься на штурм.

Позднее, поостыв и устыдившись своей агрессивности, я оправдывал себя тем, что контраст, открывшийся моим глазам, был слишком велик, и что, пускай это наивно, даже глупо, но поначалу я никак не мог взять в толк, как можно построить такие хоромы на гонорары от книг. Даже пытался подсчитать, какое же количество авторских листов надо для этого накропать и по какой цене за один лист — но сбивался со счёта. Отнюдь не восхищаясь самим собой и своими бунтарскими потугами, я не мог не испытывать чувства негодования, напрямую столкнувшись с явлением откровенного неравенства. Хотя знал, что у нас в стране не только этот «имам» живёт — как бы это правильней выразиться? — не по средствам, а по каким-то совершенно непонятным правилам. Но те, другие, либо представляли власть, либо просто были подпольными миллионерами, как незабвенный Корейко, а наш имам ведь, вроде бы, литератор, как и мы, грешные…

К счастью, я не слишком долго пребывал в этом предреволюционном состоянии, когда лезут в голову образы Робина Гуда и Уота Тайлера, Мюнцера и Болотникова, Степана Разина и Пугачёва, Котовского и Будённого, и даже, не побоюсь этих имён, Боливара и Кастро — хотя у всех у них, если не руки, то дела этих рук основательно пропитаны кровью…

А во время одной из наших последующих встреч я услыхал от имама ещё одну тост-новеллу, после которой… Впрочем, сначала сама краткая новелла.

«Жила-была бедная-пребедная девочка. И дед, и бабка были у неё бедные. И мать, и отец тоже. А также все братья и сёстры, тёти и дяди, и даже их шофёр и прислуга… Так выпьем за то, чтобы у наших детей было много родственников и никто из них ни в чём не нуждался…»

И когда я внял этому тосту, то почти готов был простить его автора (или интерпретатора), даже если тот оказался бы владельцем небоскрёба и получал не один, а два обкомовских продовольственных пайка. Потому что чувство юмора в человеке дорогого стОит. И ещё потому, что всё же понимал абсолютную бессмысленность, граничащую с тупоумием, мысли о том, что у нас на планете возможны свобода, равенство и братство в их незамутнённом виде…

3

Совсем забыл, что с Махачкалой у меня связаны кое-какие воспоминания военных лет, так как в начале сороковых я лично приплыл в этот город из Ирана на барже, гружёной никому не нужным автомобильным хламом, который меня же послали из штаба Закавказского фронта привезти сюда для приближения победы над фашизмом. А в Иран мы завезли его сами, когда немного раньше вместе с британскими войсками вошли туда, чтобы не дать это сделать немцам.

Я впервые тогда находился в «заграничной» стране, но никакого волнения не ощущал. Из окошка дряхлого автобуса видел те же лачуги, те же раздолбанные белёсые дороги, что и у нас на Кавказе; то же немилосердное солнце висело над головой. Правда, автомобилей, пожалуй, меньше, чем у нас, а ишаков больше, и женщины, ещё не вышедшие на дорогу свободы и равенства, покорно шагают с тяжёлой ношей, а мужчины болтают ногами с ишачьих спин, но скоро мы победим немцев, а потом скинем шаха и наведём порядок и в этой стране.

Мельком я видел издали британских солдат в форме колониальных войск — это было уже не совсем обычно: панамы, рубашки-хаки с короткими рукавами и отложными воротниками, штаны выше колен, лёгкие ботинки. И рождалась предосудительная мысль, что, видимо, не всё, связанное со словом «колониальный», так уж плохо — и хотелось скинуть с себя и забросить подальше гимнастёрку со стоячим воротничком, узкие шершавые бриджи, никчёмную портупею — приманку для молодых девиц, и уж, конечно, сапоги с портянками. Лишь пилотка, с трудом держащаяся на голове, кое-как подходила по сезону…

Вспомнилось, и как у берега Каспия, в приграничной Астаре, три дня ожидали погрузку на баржу, и все эти дни я провалялся под одной из машин — нет, не ремонтируя задний мост, просто лежал в тени кузова с жутким приступом лихорадки. Отлежался, и прошло — без врачей и таблеток, а повторный приступ случился уже под Слуцком на 1-м Белорусском фронте, и тогда я загремел в госпиталь, а войска без меня освободили Варшаву… Дела давно минувших дней…