Черняховского, 4-А

Однако я начал о татах, народе с интересной, во многом неясной исторической судьбой — так считаю не только я, но и учёные-этнографы, кому до сих пор не вполне понятно, как и когда появились таты на Кавказе и почему внутри себя исповедуют разные вероучения — иудаизм и ислам. Живут они сейчас, помимо Дагестана, в Азербайджане, а также в Чечне и Кабардино-Балкарии, и язык их тоже распадается на два диалекта — северный (джигури) и южный. Оба относятся к иранской языковой группе. Существует предположение, что немалая часть этого народа — потомки обитателей военных гарнизонов, которые размещались тут для охраны северных границ империи иранскими шахами из династии Сасанидов, правивших в Персии с III по VII века нашей эры.

Так что, вполне могло быть, далёкие предки молодого парня, вошедшего ко мне в номер, были персидскими пограничниками. Но отчего они при этом молились иудейскому Богу Яхве, один Яхве и знает. А вот теперь за это должны отдуваться ни в чём не повинные таты, и в их числе Амал — скромный, учтивый малый, чью приятную внешность немного портит бельмо на глазу. Ни он, ни его родители наверняка не были иудаистами, как и бСльшая часть кавказских татов, но печать изгойства всё равно не миновала их.

Впрочем, на эту тему Амал Кукуллу напрямую никогда со мной не говорил. Зато говорил о многом другом: о том, что ему и его единоплеменникам не очень уютно тут, в Дагестане, и он бы даже уехал куда-нибудь, например, в Ростов, но не хочет оставлять родителей.

— Почему? — вопрошал он с непосредственностью истинного комсомольца, а вернее — даже пионера, воспитанного в духе веры в святость провозглашённых установок о равенстве всех наций и рас… — Почему здесь, у нас, только один народ считается главным? Да, в нём больше людей, но разве это значит, что и должности у них должны быть самые главные, и печатать их должны в журналах и в издательствах больше всех? А мы — на задворках?

Я соглашался, что это, конечно, нехорошо, обидно, однако постарался хоть как-то объяснить дела издательские — тем, что книги на русском языке читают больше, чем на татском или даже аварском, а потому издавать и надо больше.

Амал удивлённо посмотрел на меня.

— Да я как раз об аварском и говорю, — сказал он. — Они тут самые главные и среди писателей, и везде.

Я уже слышал краем уха и от других местных литераторов об их обидах на представителей самой крупной здесь народности и даже на того её представителя, кого почтительно называли «имамом», но всё это, пожалуй, носило характер полутрезвой воркотни, однако Амал говорил серьёзно, с надрывом. Он рассказал, что уже поплатился за своё недовольство и за подобные разговоры: в местной газете напечатали издевательскую заметку под названием «Козни хитрого Амала», в которой осуждались написанные им басни — он их читал где-то во время своих выступлений перед единоплеменниками. Амал считал, и, возможно, был недалёк от истины, что поводом для критики послужили вовсе не литературные достоинства или недостатки басен, а их скрытый смысл. И самое обидное, что написал эту статейку такой же тат, как и он!

Мне трудно было судить о литературных качествах басен на татском языке, но я жалел Амала: куда ему воевать с имамом и его сподвижниками! Единственное, что я мог искренне посоветовать, — вплотную заняться татским фольклором, собиранием и переводом на русский. Сказки у нас любят, они могут всех примирить, хотя и в них нетрудно найти, при желании, уйму неприятных намёков, экивоков и аллюзий. На что он ответил мне, что уже занимается этим.

Что же касается разговоров и мнений об «имаме», то они напоминали то же самое по отношению к любому другому человеку того же толка, то есть такому, кто поднялся достаточно высоко по общественной лестнице, приобрёл известность, популярность, стал обладателем определённой силы и влияния, а также в какой-то мере вершителем судеб многих, окружающих его. Чем заслужил уважение, а то и обожание одних, которые чуть не молятся на него, и осуждение, если не прямую ненависть, других, обвиняющих его во всех смертных грехах — и справедливо, и несправедливо…

Итак, Амал пришёл ко мне в гостиничный номер и принёс подстрочники своих стихов, где среди прочих было одно под названием «Выбор пути», который (я имею в виду «выбор») ничем не отличался от выбора миллионов других молодых людей. Однако, сам ещё не предполагая, Амал уже тогда находился в преддверии не того, обычного, пути, о котором писал, а совсем иного. Но выйдет он на него значительно позднее.

А сейчас он писал:

   Там, где горы пустили корни,

Там стоит великанша-скала —

До вершины её непокорной

Долететь не сможет стрела…

«Недоступной» скалу называют.

Ну, а я заберусь туда:

Погляжу, как птенцы разевают

Остроклювые рты из гнезда…

В общем, выбор пути понятен: всё увидеть, узнать, испытать, не взирая на трудности… Банальные строки автора в не менее банальном моём переложении. Однако в жизни выбор Амала оказался смелым и неожиданным для многих, знавших его, и — вполне возможно — этот выбор укоротил ему жизнь.