Черняховского, 4-А

А потом мы приплыли в Махачкалу с нашим грузом, годным лишь для музея «ретро». В городе была буйная зелень, сады и парки, в одном из которых (найти его теперь я так и не сумел) мы расположили сформированный по приказу свыше, то есть из 44-й Армии, наш «инвалидный» отдельный автобатальон. Я был назначен помощником начальника его штаба. Однако ни мне, ни другим командирам, ни машинам делать было почти нечего, и мы горько шутили, что нас приберегают, наверное, для того, чтобы войти в Берлин и красоваться там на победном параде. А настоящие дела были тогда у других частей и подразделений этой Армии: они сдерживали противника на дальних подступах к городу.

Безделье угнетало — как и незадолго до этого в Тбилиси, когда я был там в штабе Закфронта каким-то помощником по автотранспорту — хотелось более или менее понятных «ратных» дел. Нет, не буду выдумывать: я не рвался бежать со знаменем в одной руке и однозарядной винтовкой Мосина в другой, матерясь или вопя «за родину, за Сталина!» Но хотя бы делать то, что не так давно в 20-й Армии под Москвой и в 11-й под Старой Руссой — возить ящики со снарядами и другие грузы к передовым частям; в том числе, в кавалерийский корпус генерала Доватора. Помню, как недоумевал: что может делать конница в современной войне, да ещё зимой, в глубоком снегу? Но делала: сдерживала пехоту противника, совершала полупартизанские рейды по его тылам. И командир корпуса погиб в одном из таких рейдов…

Но тут, на Кавказе, наша помощь, как видно, совсем не нужна. А не нужна, так направьте туда, где требуется. Хотя много мы наездили бы на таких «гробах»! Меньше, чем на гужевом транспорте. Впрочем, начали уже доходить радостные слухи о первых поставках из Америки по ленд-лизу (то есть, взаймы или в аренду) «Фордов», «Шевроле», «Студебекеров». (Спустя несколько месяцев я смог познакомиться с ними вплотную — командуя целой ротой новеньких, с иголочки, «Фордов». Только «разговеться» мне с ними пришлось не на полях сражения, а в постыдной операции, когда по приказу Сталина с Кавказа вывозили в вечную ссылку целиком два народа — чеченцев и ингушей. Наши безвинные «Форды» доставляли их к станциям железной дороги для погрузки в «телячьи» вагоны.)

Пока же нам приходилось ежедневно с тоскою глядеть (если не ремонтировать, к тому же) на старые наши «лАйбы», как в сердцах называли бывалые водители эти дряхлые «ГАЗики» и «ЗИСы». (Хотя слово «лайба», я только недавно узнал, совсем не ругательное, а пришло с Балтики и обозначает название парусной лодки…) Да, приходилось не только глядеть на них, но и писать (без этого ведь никак нельзя даже на войне) различные бумажки для начальства: о личном составе, о числе комсомольцев и коммунистов, о наличии оружия (винтовок Мосина образца 1891 года) и, разумеется, форму номер 20 — на вшивость. С которой всё было в полном порядке. В том числе и у меня.

Самой томительной бывала первая половина дня. А потом мы с помпотехом Глазовым отправлялись в штаб армии на обед — хлебали щи, ели котлеты с картофельным пюре и пили вино, очень невинное на вид и на вкус, однако необычайно крепкое, после которого тянуло в койку (каковой, между прочим, у меня в батальоне в помине не было: спать приходилось в кабине грузовика, на автомобильном сиденье, или на нём же — на траве в парке. Но у помпотеха Глазова имелись тут, в Махачкале, две знакомые женщины — актрисы, эвакуированные с Украины, и у них в комнате были не рваные автомобильные сиденья, а настоящие кровати — железные и узкие. Но кровати. С простынями и подушками. И были мальчишки-сыновья. Дети засыпали, а мы, взрослые, допивали принесённое из штаба вино, доедали котлеты и тоже ложились. И, насколько могу припомнить, мне было там хорошо с той женщиной. За неё сказать того же не берусь.

Ни парка, где стояли автомашины, ни домов, где находился армейский штаб и где жили эти женщины, и ещё одного дома, в котором позднее снимал угол, я найти так и не смог, хотя в этот приезд много блуждал по городу и успел полюбить и зелёную Буйнакскую улицу, и песчаное побережье Каспия, и даже суматошную станцию железной дороги, опутанную паутиной рельсов.

Но воспоминания о не очень ещё далёком тогда прошлом — как пришли, так и ушли. Как уходит «с белых яблонь дым»…

* * *

Поэты и поэтессы всех семи дагестанских национальностей продолжали приходить к Томиле и ко мне со своими подстрочниками. Поэтесс было намного меньше — всего три, одна из которых в переводе не нуждалась, так как писала по-русски, а две остальные избрали своим «прелагАтелем», как говаривали в старину, Томилу. Мои услуги использовали, таким образом, исключительно представители сильного пола, и одним из них был молодой тат, Амалдан Кукуллу, принадлежащий к самой немногочисленной народности из семи, представленных в Дагестане, численный состав которой не превышал 13 тысяч. (Меньше них — кому интересно — из «тюркопроисходящих» приверженцев иудаизма в Советском Союзе было только крымчакОв — около одной тысячи человек, и караимов — тысячи три.)