Читаем Черное солнце полностью

Черное солнце

В окружающей темноте мартовской ночи высокое окно в доме № 34 по улице Кайзердамм светилось особенно ярко. Электрический свет смешивался с жаром и светом огня, разведенного в камине, но человеку в парадном мундире все еще казалось, что тьма сгущается и окружает его. Он сползал на пол с высокого венского кресла, проползал по ковру по прямой, и, уткнувшись лицом в бархатную обивку дивана, замирал на несколько минут. Потом все повторялось снова и снова. Крупные капли пота катились по толстой шее, черный воротник рейхского мундира душил его, но толстяк, косо обхватив себя руками, трясся в ознобе. Был ли он, рейхсмаршал авиации Третьего рейха, Герман Геринг, под действием кокаина, первитина, юкодала или морфия, сейчас бы никто не мог сказать. В такие минуты «уединения» тревожить героя войны запрещалось решительно всем, даже верной домработнице Цилли, которая еще помнила первую жену Германа, красавицу Карин, «тонкую» и изящную, как он сам ее называл.

Может быть, было бы интересно узнать, от чего именно Геринг, чрезвычайно обаятельный любимец берлинской публики, – даже в те годы, когда Германия уже вела явную и агрессивную войну против нескольких стран, – страдал больше: от физической боли, которую, спустя даже долгое время, доставляло ему ранение в паху, или от стыда? Как бы то ни было, к морфию он пристрастился после войны. Тогда еще наркотик помогал унять его физические страдания, но превышение всех возможных доз очень быстро сделало из легендарного летчика обыкновенного наркомана, побывавшего, к тому же, в сумасшедшем доме.

Впрочем, это никого не смущало. И Геринг, закрываясь по вечерам в одной из комнат своей новой шикарной квартиры, услаждал себя тем, что потреблял наркотики в огромных дозах, которые теперь приносили ему весьма зыбкое облегчение, даже несмотря на то, что для таких «уколов радости» у приближенного Гитлера был целый набор шприцов, изготовленных из золота. Ни один из допингов, который колол «дядя Герман», не давал ему того, что он жаждал – облегчения и возможности забыться, сбежать от реальности в темный угол ночи, как хотели избежать жуткой расправы и страданий и те, кого уже успели замучить и забить, сбросив, как скот, в выгребные ямы гестапо.

А ведь это было только начало, – и всего масштаба пролитой на землю крови, тогда, пожалуй, не знал никто, даже сам усатый гипнотизёр. Разница между ним, его рейхом и людьми, которые погибнут за все время его безумного наркотического правления, была лишь в том, что истинно человеческое ему было чуждо. Он был мелким и злопамятным, не чувствуя личной неприязни к полякам, землю которых захватил одной из первых, он просто расчищал пространство. Не для немецкого народа, который нужен был ему только во время словесных выступлений, а единственно для себя. Впрочем, это не мешало ему пламенно любить овчарку Блонди, которую он целовал в тёплый нос, в те минуты, когда что-то сродни человеческому поднималось из его бесконечной тьмы на поверхность.

Герингу требовалось что-то новое, другое…По его подбородку текла теплая густая слюна, идиотская гримаса исказила лицо, но во взгляде успел показаться след мысли.

Он все решил. Он знал, кто ему нужен, – этот тощий высокий Кёльнер, чья фамилия нелепо перекликалась с названием служек в трактирах и кафе.

Геринг видел его досье, и даже если не запомнил всего, – к этому он мог вернуться в любой момент, – то главное прочно засело в его памяти: Кёльнер был не кем-нибудь, а директором берлинского филиала «Байер», той самой фирмы, которая еще в 1898 году стала выпускать героин.

Рейхсмаршал улыбнулся как мог: решение было найдено, чету Кёльнер снова стоило пригласить в дом Геббельсов, где приближенные вождя собирались теперь все чаще и чаще. И вообще, – держать их как можно ближе, на поводке. К тому же, маленькая Агна Кёльнер, это прелестная девочка, весьма нравилась ему. Но – тут от беззвучного смеха тело Геринга заколыхалось, – малышу Йозефу, этому воробью с хромой лапкой, она полюбилась куда больше. В этом Геринг не сомневался, – он видел, каким вожделением горели глаза Геббельса в вечер первой встречи с фрау Кёльнер.

Видел он и то, как Геббельс, думая, что в толпе Груневальда на него никто не смотрит, не мог отвести свой черный взгляд от Агны. Словно не просто желал ее тело, но хотел большего – завладеть душой, высосать, смакуя, по капле из драгоценного сосуда, более всего в котором его, Геринга, пленяли чудесные глаза. Яркие и блестящие, они были преисполнены того огня, которого жаждет сердце. Если же сердца, как в случае с «великолепной четверкой» нет, – то желание греться у этого пламени меньше не становилось. Напротив, в том, чтобы погасить такой чистый свет, заключалась своя особая, извращенная прелесть и привилегия. И эту привилегию Геринг хотел получить для себя.