…На ней был белый шелковый халат. При малейшем движении ткань оживала, обнимая и скрывая ее тело. Сколько прошло времени?
Эдвард не знал. Он отключился сразу же, заснул в нелепой позе, – наклонившись вперед, с лицом, закрытым ладонями. А теперь, очнувшись, видел перед собой Элис. Остановившись в нескольких шагах от него, она молча наблюдала за ним, и, заметив, что он открыл глаза, сделала шаг вперед.
– Агна, что случилось?
Милн все еще сидел в кресле, в том же положении, сонно растирая глаза пальцами.
Шелк закачался, ласково касаясь костяшек его пальцев.
Теперь и для него, – как для Эл несколькими часами ранее, в небольшой комнате фешенебельного дома по Рейсхканцлер-платц, – пространство сузилось. Милн удивленно посмотрел на девушку, но в темноте не смог различить ее взгляд. Тонкие пальцы легли на плечи, белый шелк был совсем близко. Опираясь ладонями на плечи Эдварда, Элисон отклонилась на расстояние вытянутых рук и неотрывно смотрела на Милна, различая в отсветах ярких уличных фонарей, бьющих в окно, блеск его глаз и все тот же изгиб высоких скул. А потом все стало быстрее. И когда Эдвард отстранил ее от себя, Элисон отступила назад только на один маленький шаг, а потом снова приникла к нему. Она видела, как поднявшись из кресла, он старался не смотреть на нее и намеренно отводил взгляд, желая, – как и она в той комнате, – освободиться. Но ей было все равно. Поднявшись на носки, она дотянулась до его губ и поцеловала. Эдвард застыл на месте, а потом с силой разомкнул ее руки.
– Нет.
Элисон не ответила, но, вывернув запястья из его пальцев, снова потянулась к нему, прошептав:
– Покажи мне.
Горячий шепот коснулся шеи, волна возбуждения пробежала по телу, но он прошептал в ответ:
– Я не хочу. Не так, Эл.
На этот раз Элисон услышала его и отшатнулась, произнося с усмешкой:
– А он хотел!
Губы растянулись в широкой улыбке, но вот уголки ее дрогнули, и она начала осыпаться, сломанная в одну жуткую, кривую линию. Белое лицо спряталось за тонкими пальцами, словно луна, испуганная тем, что увидела на земле, когда, выглянув из-за облака, осветила ее. Плечи вздрогнули, застыли и остались вздернутыми, а из груди Эл вырвался стон, полный такого отчаяния и боли, что Эдвард не выдержал.
Он обнимал и целовал ее всю, и, подхватив на руки, понес Элис к широкой кровати. Целуя на ходу, он сбивался с ее губ на нежную кожу шеи, плеч, груди, и снова возвращался к губам. Приникнув к желанному источнику в безумной жажде, он уже не мог остановиться.
Глава 16
Встреча с Герингом снова не состоялась. Но что случилось на этот раз? Прикуривая сигарету, Эдвард подумал, что рейхсмаршал, несмотря на всю свою эксцентричность, вряд ли был из тех, кто пропускает важные переговоры. А в том, что это было важно, у Милна сомнений не было – на вечере в доме Геббельса, узнав, что Харри Кельнер, конечно же, имеет доступ к героину, Геринг выразил желание встретиться с главой филиала «Байер» и подробно обсудить «наши дела».
На первые две встречи Геринг не явился, но через несколько дней, когда Ильза на серебряном подносе подала Кёльнеру только что полученную записку, Харри узнал, что сегодня Геринг будет ждать его в центре Берлина, в тупике рядом со знаменитым «Романским кафе», в котором еще собирались многие интеллектуалы – поэты, актеры, журналисты, декаденты – так называемые «инакомыслящие». Может быть, уютные бархатные интерьеры кафе с позолотой, где было множество затемненных ниш и уголков, создавали у них ощущение безопасности, а может они, как и тысячи остальных берлинцев считали, ничего серьезного не происходит, и даже сожжение книг на площади Опернплац в Берлине – это не более, чем игра или праздник, – с факелами, музыкой, песнями и «огненными речовками», но факт оставался фактом: берлинцы не боялись событий, организованных новой властью, которая, как она уверяла, преследовала только мирные цели, направленные на процветание германского народа, «достойного не поражений, но своей великой судьбы». В чем состояло величие этой судьбы, было продемонстрировано недавно, 10 мая: тысячи книг, сваленные на площади столицы в бесформенные кучи, подожгли. Эрих Кестнер, бывший свидетелем сожжения своих произведений, уже назвал ветер, бушевавший тогда над городом, «похоронным», а Оскар Мария Граф, чьи книги, наоборот, попали в список рекомендованной нацистами «народной» литературы, обратился к власти с письмом, чей заголовок – «Сожгите меня!» – указывал на то, о чем и было сказано в тексте: «Я не заслужил такого бесчестия!.. Всей своей жизнью и всеми своими сочинениями я приобрёл право требовать, чтобы мои книги были преданы чистому пламени костра, а не попали в кровавые руки и испорченные мозги коричневой банды убийц». Банда убийц. Некоторые писатели рисковали говорить больше, чем следовало бы, но многие молчали. Молчали и обычные берлинцы, очевидно, готовясь к выборам в рейхстаг, которые должны были состояться через два месяца.