Черновой вариант

Пошли какие-то разговоры, где каждый упражнялся в остроумии. Часто с недомолвками. Мишке еще удавалось вставить слово, а мне совсем нет.

Поначалу, кажется, Тонину смущало мое присутствие. Все-таки ее ученик. Но потом она стала совсем естественной, только раза два назвала нас «дети мои» — так она обращается к классу, если у нее хорошее настроение.

Капусов-старший сказал:

— А сейчас тест. Отвечаем по очереди. Как вы относитесь к лошадям?

Капуста молчала, должно быть, знала, что это за тест.

Технарь. Я люблю лошадей.

Тонина. Хорошо. У них прекрасные глаза.

Мишка. Я мечтаю на них скакать.

Я. Положительно. Но я их редко встречаю.

Капусов-отец хохотнул.

— А как вы относитесь к чайкам?

Я судорожно придумывал хоть что-то мало-мальски оригинальное.

Технарь.

Никак.

Тонина. Двояко. С виду красивая птица, а ест отбросы. И криклива чересчур.

Мишка (а ведь и он, наверно, тужился что-то интересное сказать, да не получилось). Как Антонина Ивановна.

Я. Люблю чаек. Люблю, когда они на воде качаются.

И когда стоят на своих длинных ногах. И на суше люблю их и на воде.

Тут Капусов-отец захохотал оглушительно, а Ка- пуста подхихикивала. В душе я торжествовал.

— А как вы к морю относитесь?

Технарь. Я люблю море, особенно в бархатный сезон.

Тонина. Море люблю, только плаваю, как топор.

Мишка. Я тоже.

Я. Не люблю море. Я реки люблю.

— А теперь вспомните свои ответы. Отношение к лошадям — это отношение к мужчинам, к чайкам — к женщинам, к морю — к любви.

Все на минуту задумались, припоминая свои ответы, и натянуто засмеялись.

— Фу, какая ерунда! — сказала Тонина. — Глупейшая штука.

Потом заговорили кто о чем. Технарь кричал:

— Литература — заменитель жизни! Литература — глушитель жизни.

Тонина махала на него рукой:

— Перестань, Коля!

Капусов-отец изрекал:

— Гуманизм — это боль.

Технарь неистовствовал:

— Мемуары — это замочная скважина!

Капусов фантазировал:

— Со своей супруги я бы заказал писать портрет Ренуару, а с Тонечки Валентину Серову, ну, а Михайлу Михайловича…

Открыли еще бутылку вина. Я опять вспомнил о Гусеве. И опять почувствовал вокруг ожидание.

— Скучнова-та, — отчетливо сказал Мишка.

Капуста встрепенулась.

— Ну ладно, пора накрывать на стол. Накрываю на шестерых.

Тонина сказала, что идет переодеваться в другую комнату. Мы болтались под ногами у старших. И вдруг мы услышали скрип лыж, потом дверь хлопнула и, протопав по коридору, появился мужчина — большой, ростом под притолоку, и очень похожий на мальчишку.

У него симпатичная круглая голова и волосы ежиком.

Такие нравятся с первого взгляда.

Капусовы и Технарь затолпились и заговорили. Со мной и Мишкой мужчина тоже поздоровался за руку и представился: «Сергей». Просто «Сергей» — а ему уже к сорока.

И тут по коридору прозвучали каблуки. Все обернулись. В дверях стояла Тонина.

Такой красивой я ее никогда не видел. В длинном нежно-голубом платье, юбка завивается клиньями:

клин голубой, клин кремовый. Волосы светлые, воздушные. Если бы она растаяла сейчас в воздухе, никто бы не удивился, такая она была. И все это чувствовали. Технарь смотрел на нее с непонятным выражением изумления и недовольства.

Тогда Тонина сделала шаг к Гусеву и протянула ему руку. А он даже не заметил, так напряженно смотрел ей в лицо, когда же опомнился, как-то торопливо схватил ее руку и долго, очень долго тряс.

— Здравствуй, Тосенька. Вот время-то летит! — забормотал.

Я понял, что всем нужно выйти, чтобы они могли просто поздороваться. Как остальные не понимают?

И я вышел.

У печки стояли два пенька-чурбана. Я сел, открыл заслонку и стал подкладывать дровины. Огонь хватался за поленья, облизывая, обгладывая их, превращая в загадочные замки и руины с переходами, кельями и перегородками, тонкими, как папиросная бумага.

Я думал о матери. Скоро двенадцать. Сидит она одна или спать легла? У нас даже телевизора нет.

А может, плачет там под елкой, где качается балерина в ватной абрикосовой юбке. Я бросил маму, и ради кого? Чего? Чтобы чувствовать себя здесь чужим и лишним? Кто я? Приятель Мишки Капусова, приехал, чтобы ему не было скучно.

Я не должен был ее оставлять. Ей и так не слишком весело живется. С какими же глазами я вернусь к ней?

Пришел Мишка и сел на второй чурбачок.

— Кто этот Гусев? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Капусов. — Раньше отец говорил — неудачник, потом прожектер. А нынче ничего определенного не слыхал. Теперь он кто-то другой, потому что защитил диссертацию.

— А почему неудачник, прожектер?

— Видишь, старик, у Гусева как-то не сразу все вышло. Года два отучился с мужем Антонины в электротехническом, потом бросил. «Себя» искал, по экспедициям мотался, чуть прописку не потерял. Зато потом сразу пошел в рост. Бах — университет, бах — статьи какие-то, бах — диссертация.

— Он геолог?

— Гидробиолог. Аквалангом увлекается, подводной фотосъемкой.

— Наверно, интересная у него работа?

— Наверно, — меланхолически согласился Капусов. — Такая интересная, что Антонину проморгал.

Он ведь с ней в одном классе учился, он же ее и с будущим мужем познакомил. Меньше надо было за туманами шататься.