Черновой вариант

— А что, у Антонины с Гусевым любовь была?

Я молил, чтобы никто не прервал нашего разговора.

— Была вроде.

— Так если была, зачем же она за другого вышла?

— Спроси что-нибудь полегче, — сказал Капусов. — Я что тебе, аптека?

— Ты не любишь Гусева?

— Да нет, почему же. Он появляется раз в сто лет, а разговоров о нем больно много. Надоело.

Нас звали. Оказывается, уже било двенадцать. Я судорожно схватил стакан и загадал желание: чтобы маме было хорошо и чтобы Тонина в новом году хоть чуть-чуть на меня обращала внимание.

И вот уже все чокаются. Где Тонинин стакан, не разберу. Вот уже гимн играет. Еще год прошел.

Включили магнитофон. Тонина с Гусевым сидели рядом и о чем-то говорили. К ним обращались, звали танцевать, а они не слышали, даже не ели, так были заняты разговором. До меня долетали отдельные, ничего не значащие слова, но почему-то сделалось грустно.

А Тонина с Гусевым пошли танцевать, и так ловко, словно много лет подряд только этим и занимались, пританцевались друг к другу, — шаг в шаг, поворот в поворот. Клинья ее платья то заворачивались вокруг ног, то развихрялись. Очень медленно они танцевали, очень плавно, будто совершая маленькие перелеты.

И вдруг я без всякой к Гусеву неприязни понял: в этих двоих танцующих нет сейчас ничего бытового, мелкого — в их танце большая, настоящая печаль, любовь, встреча и расставание.

Капусов-отец танцевал с Капустой, перекладывая бороду с ее правой щеки на левую и снова на правую.

И Гусев с Капустой танцевал, весело, шумно, а она смеялась своим тихим, чуть дребезжащим смехом.

А потом Гусев снова танцевал с Тониной. Я смотрел на них и думал: вот за кого Тонина должна была выйти замуж.

Технарь делал вид, что пьет вино и переговаривается с Мишкой и мной. Он явно нервничал. Наконец не выдержал, подошел и что-то сказал. Тонина ответила.

Я не видел, а понял: произошло что-то ужасное. В комнате повис звук шлепка. Технарь ее ударил.

Я выскочил на улицу и долго шел по лыжне, пока не продрог. Тут я заметил, что ушел без пальто, и побрел обратно. Я чувствовал себя побитой собакой.

Зачем я оставил маму? Зачем приехал сюда? Зачем оказался свидетелем этой сцены? Тонина мне никогда этого не простит. Она будет смотреть на меня и снова вспоминать, как ужасно ее унизили.

Я бы и сам много дал, чтобы этого не видеть. Впрочем, я был сплошным противоречием. Я коллекционировал ее неловкости, я помнил дни, когда она плохо выглядела, — она не сделала ни одного промаха, который бы я не взял на учет. Я внушал себе: она не так хороша и идеальна, и любовь свою я придумал. С другой стороны, когда я видел ее утомленной, с растрепанной прической, я любил ее в сто раз больше. Потеряв частицу своего совершенства, она становилась мне дороже и милей, она становилась земной и вызывала земное — жалость.

26

Когда я вернулся, в комнате тихо играла музыка. На чурбачке у печки сидел Гусев.

— Ну что там, успокоились? — спросил я.

— Успокоились.

— Я бы на вашем месте его убил.

— А знаешь, — сказал Гусев, — я не буду его убивать. А пошел он к черту! Я сейчас встану на лыжи и пойду своей дорогой.

Я подумал и сказал:

— Правильно.

В углу сиротливо валялась мамина сумка, я достал коробку, а из нее пластину. Коробку бросил в печь.

— Красивая штука, — сказал Гусев. — Первый снег и раннее утро.

— Да, — согласился я, — вроде получилось.

Осторожно положил пластину в топку изображением вверх. И сейчас же огонь стер краски, а в поддувало полились тяжелые черные пузыристые капли. Занялась дощечка.

— Зачем ты так? — спросил Гусев.

— Мне она не нужна. Да чтб вы так смотрите, я могу еще налепить.

— Неужели сам делал? — поинтересовался Гусев и посмотрел на меня, будто впервые по-настоящему увидел. — Слушай, а кто ты есть и откуда?

— Я Володя. В школе учусь, в девятом классе. Живу с матерью.

— А рисовать ты умеешь?

— Не знаю, не пробовал. В школе у нас давно нет рисования, у нас черчение.

— Я хочу предложить тебе работу, — сказал Гусев. — Она даже не столько художества требует, сколько аккуратности.

— А что нужно делать?

— Грубо говоря, зарисовывать водоросли в тройном увеличении. Орудия производства: микроскоп, пинцет, миллиметровая линейка и цветные карандаши. Мы бы тебя оформили на половину лаборантской ставки.

И матери помощь.

Мне пришлось по душе его предложение. Нравился и сам Гусев. Было в нем что-то открытое, вызывающее доверие. Я долго искал определение, какой же он. И нашел: надежный, настоящий. Еще он какой-то деятельный, даже когда сидит и молчит. К нему невозможно относиться безразлично или несерьезно. Мне хотелось поговорить с ним по-настоящему, по-мужски — о жизни, об отце с матерью, о любви, обо всем. Хорошо бы стать с ним на лыжи и уйти с этой дачи.

Гусев вынул из внутреннего кармана блокнот, вырвал листок и записал телефон.

— Мне пора, — сказал он и вдруг предложил: — Хочешь, вместе поедем? Как раз поспеем к первой электричке и в девять будем дома.

— Я не могу сейчас, так просто, без причины. — Я оправдывался, словно был виноват перед ним. Просто я размазня.

— Понимаю. — Он встал. — Да, а кому ты хотел подарить свою картинку?