Черные листья

Получи Бродов анонимку в другое время, он, наверное, и не придал бы ей особого значения, тем более, что это была всего лишь анонимка. Но сейчас не отреагировать на нее он не мог. И не потому, что у него было желание сделать Батееву неприятность — такого желания у него не было, и, если говорить честно, то Арсений Арсентьевич даже сочувствовал Батееву, потому что неприятность все-таки того ожидала. Правда, сочувствие это выражалось не совсем так, как оно выражается среди людей близких и искренне старающихся помочь друг другу в беде. Арсений Арсентьевич, прочтя письмо и на минуту задумавшись, вслух сказал:

— Да, голубчик Батеев, придется тебя пропустить через «чистилище». Чтоб впредь умнее был и, главное, осторожнее. Но ты вытерпишь, ты мужик крепкий…

Нет, какой-то особой личной неприязни у Бродова к Батееву не было. И если Бродов решил все же дать анонимке ход, то только потому, что был Арсений Арсентьевич человеком довольно трусливым и сам пуще огня боялся всякого «чистилища», то есть разгона со стороны вышестоящих начальников, от которых зависело и его настоящее, и его будущее. Внешне всегда спокойный, уравновешенный, в себе уверенный, Бродов на самом деле никогда не отличался ни мужеством, ни внутренней убежденностью в том, что он может правильно решать те или иные вопросы. Всегда он в чем-то сомневался, всегда был настороже, ожидая какой-нибудь крупной неприятности или какого-нибудь подвоха. Все это угнетало, истощало его энергию, да и для того, чтобы казаться не таким, каким он был на самом деле, ему приходилось тратить немало душевных сил.

Сейчас Бродов особенно чувствовал неуверенность в завтрашнем дне. Хорошо узнав характер Министра, Арсений Арсентьевич понял: кампанией в вопросе технического прогресса угольной промышленности не обойтись — для Министра этот вопрос есть не что иное, как жизненная необходимость. А если это так, то нечего и рассчитывать на «затухание» проблемы. Наоборот, Бродов был уверен в обратном: с каждым днем проблема будет становиться и острее и с каждым днем ответственность работников министерства будет повышаться. Недаром ведь Министр потребовал: обо всем, что касается технического перевооружения шахт, докладывать лично ему. И хотя Арсений Арсентьевич не раз и не два успокаивал себя тем, что Батеев привез ему свои чертежи еще до этого распоряжения, до конца успокоиться он не мог. А Коробов, кажется, со своей струговой установкой крепко сел в лужу, и сам, пожалуй, не знает, удастся ли ему из этой лужи выкарабкаться…

И вот эта анонимка. В достоверности фактов, указанных автором письма, Бродов не сомневался. Кому придет в голову выдумывать что-либо подобное? Все, конечно, так и есть: Батеев, не дождавшись решения вопроса, на свой страх и риск изготовил установку на своем заводе, договорился с директором шахты и спустил ее в лаву. И тоже сел в лужу. «К несчастью, — сказал самому себе Арсений Арсентьевич. — К своему несчастью. Не повезло тебе, батенька!» И еще он хотел добавить: «А мне повезло…» Но не добавил. Побоялся даже самому себе признаться: а ведь он-то не очень опечален, что Батееву не повезло. Иначе как бы он вышел сухим из воды? А теперь выйдет. Больше того, теперь-то он смело сможет сказать даже самому Министру: с самого начала я видел пороки батеевской идеи, с самого начала я был убежден в том, что «УСТ-55» — бесперспективное дело. Потому и не торопился с выводами. Дал возможность Батееву все продумать, все взвесить и, не торопясь, не поспешая, устранить недоделки…

Ненастным осенним утром Бродов вылетел к Батееву. Приехал он в аэропорт к шести утра, но не успел войти в аэровокзал, как услышал: «Вылет самолета рейсом двадцать пять десять задерживается по метеорологическим условиям». Арсений Арсентьевич все же зарегистрировал билет, выпил в буфете чашку горячего кофе и решил погулять на воздухе. Рваные, похожие на куски грязной парусины тучи летели над землей так низко, что казалось, будто они вот-вот упадут совсем и земля станет еще более влажной и такой же грязной, как тучи. Еще не рассвело, небо было мрачным, угрюмым, неуютным, и, поглядев на него, Арсений Арсентьевич невольно поежился. «Лететь в таком небе, — подумал он, — удовольствие не из приятных…»