Черные листья

— Это тебе, Клаша. Духи. Весь город обегал, пока нашел. Захожу в один магазин, спрашиваю: «У вас духи для подарка есть? Чтоб дорогие были…» — «Есть», — отвечают. «Сколько стоит флакон?» — спрашиваю. «Десять рублей, — отвечают. — «Каменный цветок». Возьмете?» — «Ха! — говорю. — За такую цену подарки невестам студентов делают, ясно? А мне нужно для невесты Павла Селянина. Знаете такого?» — «Не знаем…» — «Ну и дураки, — говорю, — если не знаете. Ничего вы тогда вообще не знаете». А потом нашел. Славная такая продавщица, уважила. «Египетские, — говорит, — есть. Не духи, а мечта. Тридцать пять рублей…» А я ей: «Раз тридцать пять — давай. Хоть египетские, хоть марсианские. Главное, чтоб мечта…» Правильно я говорю, Никитич?

Никитич сидел теперь рядом с Костровым и, будучи уже навеселе, говорил:

— Я, Николай Иванович, жизнь понимаю так: ежели ты настоящий человек, значит, покажи, к чему ты способный. Для чего, скажи, человек на земле появляется? Фокис-строт проплясать? Или тангу? Так это ж любая стрекоза сделать может, хотя мозгов в ней и полкапли не наберешь. Правильно я толкую? А ты, человек, на земле появился для другой цели. Ты должон душу и тело другого человека обогреть и осветить, радость ему своим существованием принести, тогда я скажу, что ты пришел на землю не зря… Согласный ты со мной? Спеть бы нам чего-нибудь, Николай Иванович, а?.. «Дни работы жаркие, на бои похожие, в жизни парня сделали поворот крутой…» Добрая песня… «И в забой отправился парень молодой…» Вот оно как бывает… Ты что про Павла можешь сказать, как директор? Шахтер он или так, туда-сюда?

— Шахтер, Никитич. Настоящий шахтер. Плохо, что дальше шагать не хочет. Мог бы уже и помощником начальника участка быть, а он — нет. Чего-то не понимает… А голова светлая, дай бог каждому такую голову. И руки крепкие… Правду ты сказал, Никитич, повезло тебе.

— Повезло. Теперь и помирать не страшно — в надежных руках дочка оказалась… Как думаешь, наладится у них с твоим начальником участка? Слыхал я, не все ладно… А когда промеж шахтеров не все ладно — худо это.

— Наладится, пожалуй, — не совсем уверенно сказал Костров. — Каширов — нелегкий человек, трудно с ним бывает… Давай-ка подтянем молодежи, Никитич, хорошую они песню поют.

Алеша Смута играл на гитаре, пел чистым негромким голосом. Ему подпевали:

Когда не знавали обычаев новыхВ те давние дни и года,Коней ожидая на трактах почтовых,

Все путники пели тогда:— Присядем, друзья, перед дальней дорогой,Пусть легким окажется путь.Давай-ка, ямщик, потихонечку трогайИ песню в пути не забудь…

Кирилл тоже пел. Обняв одной рукой Иву и чуть-чуть с ней раскачиваясь, он смотрел на Павла и Клашу, склонившихся друг к другу, и, кажется, впервые за долгое время чувствовал, что в его душе нет сейчас никакой к ним неприязни и что, по сути дела, и Клаша и Павел ему даже симпатичны. Клаша, оказывается, совсем недурна собой, у нее довольно тонкие черты и умные глаза, умные и красивые, особенно вот в эту минуту, когда в них так и плещется ее счастье. Павел тоже счастлив — не надо быть особо прозорливым человеком, чтобы это увидеть. Вот он тоже взглянул на Кирилла и, шутливо ему подмигнув, что-то сказал. Кирилл не расслышал его слов, но понял: «Давай, тореадор!» Кирилл улыбнулся, кивнул: «Хорошо». И запел громче:

И верст и веков пролетело немало,Составы по рельсам бегут.Но все ж на тревожных перронах вокзалаПо старой привычке поют:

— Присядем, друзья, перед дальней дорогой,Пусть легким окажется путь.Давай, машинист, потихонечку трогайИ песню в пути не забудь…

Потом он встал и, слегка пошатываясь, подошел к Клаше и Павлу. Они раздвинулись, усадили его рядом. Не так уж много он и выпил, а голова у него кружилась, и мысли путались, были неясными, порой сумбурными, точно Кирилл только-только очнулся от длительного забытья и еще не совсем пришел в себя. Видимо, сказывались усталость и то нервное напряжение, которое долго его не покидало: последнее время он особенно много работал, часто не вылезая из шахты по двенадцать-тринадцать часов кряду.