Черные листья

День и ночь и еще день и ночь бесновалась непогода, а потом вдруг сразу все затихло, все присмирело — видно, истомилась буря, измаялась, вот и угомонилась.

С моря потянуло легкой, влажной и теплой низовкой. Лед, во многих местах прохудившийся от частых зимних оттепелей, совсем пожелтел, набух, а вскоре и полыньи зачернели, и парок над ними заклубился. Жидким туманцем поплыл над Доном. Будто дымок от костра.

В лиманах к вечеру собирались дикие утки. Летели, видно, издалека, падали на воду тяжело, грузно, не в силах в последний раз взмахнуть ослабевшими крыльями. И сразу спешили в заросли прошлогоднего камыша и чакана — укрыться от вражьих глаз лисиц и луней. А на рассвете, чуть заголубеет придонская нежная зорька, птицы, отдохнув, с криком поднимались и летели дальше: в разливы веселовского половодья, к Цимлянскому морю в кучугуры — там остались старые гнезда, где они родились и выросли.

И только одна утка-шилохвостка вот уже третий день оставалась в небольшом заливчике рядом с широким плёсом. Каждый раз, когда косяки, сделав над Доном прощальный круг, скрывались за горизонтом, затянутым туманом, она, пытаясь взлететь, долго била крыльями о воду и, обессилев, снова возвращалась в камыши. Укрывшись в зарослях, тоскливо и отрешенно вглядывалась в небо — вдруг снова появятся сородичи, она подаст призывный клич, и на какое-то время разомкнется страшный круг ее одиночества…

— Небось, прошлогодний подранок, — высказывал предположение проходчик Климов. — Перезимовать, бедолага, перезимовала, а что с ней дальше будет — одному богу известно.

Климову возражали:

— Будь она прошлогодним подранком — давно погибла бы. Зима хоть и мягкая была, а временами мороз все начисто сковывал — где ей харчиться было? Скорей всего лунь на ночном отдыхе в крыло долбанул…

— Или простудилась в полете. Ей бы сто граммов с красным перцем или коньяку рюмку — враз поздоровела бы…

— А ты пригласи ее на ужин да угости. В тумбочке припасец найдется.

Алексей Данилович Тарасов прислушивался к разговорам горняков, смотрел на них и по-доброму улыбался: балагурить-то они балагурят, посмеиваться-то посмеиваются, а за всем этим наверняка глубоко скрываются какие-то чувства, в которых не так уж просто и разобраться. Кто знает, может, кое-кто из них, глядя на эту обреченную птицу, с тоской думает: «Вот так и я теперь буду маяться, как тот подранок. Спускаться под землю — заказано, а без этого — какая жизнь? Шахтеру без шахты — точно птице без неба…»

На заре в палатах санатория начиналась приглушенная возня. Поднимались с коек так, чтобы не скрипнула ни одна пружина, торопливо натягивали пижамы, на цыпочках, затаив дыхание, выходили на балконы: не дай бог увидит главный или дежурный врач — быть тогда большой грозе.

Первое, о чем шепотком спрашивали друг у друга, было одно и то же:

— Ну, как она?

— Чего-то не видно. Пожалуй, улетела.

До боли в глазах всматривались в камыши еще не совсем проснувшегося заливчика, ждали, когда появится Шикулин, обладатель единственного бинокля — старого ободранного «Цейса».

Шикулин выходил на балкон, как капитан выходит на мостик: не торопясь, полный собственного достоинства, важный и с виду недоступный. Вначале оглядывал небо, горизонт, все Задонье и лишь потом обращал внимание на людей. Одной рукой он поддерживал сползающие с тощего живота пижамные штаны, другая покоилась на перекинутом через плечо «Цейсе».

— Собрались уже? — спрашивал он у толпившихся на балкончиках горняков. — И чего людям не спится, ума не приложу. Опять, небось, о паршивой утке разговоры ведете? Было б у меня тут ружьишко, ахнул бы раз и — на кухню. Поджарьте, пожалста, знатному охотнику Александру Шикулину вот эту птичку…

— Не ломайся, Пшик! — говорили Шикулину. — Или сам гляди, или давай сюда подзорную трубу.

А Шикулину и самому не терпелось скорее узнать, что там такое с шилохвосткой. И странное сейчас чувство испытывал чем-то похожий на мальчишку человек. Подносит он к глазам свой «Цейс», медленно, очень медленно настраивает окуляры, ловит какой-то дальний лиманчик, внимательно разглядывает круглое озерцо и на нем белую цаплю, стоящую на одной ноге, всматривается в табунок коней, случайно попавший в поле его зрения, а вот сразу взглянуть на тот заливчик, где мается утка, боится. А вдруг она еще там! Вдруг опять он увидит безнадежную ее борьбу с судьбой, и у него снова, как вчера и позавчера, больно защемит сердце, будто это вовсе и не птица-подранок мечется в безысходной тоске, а он сам, знатный комбайнер шахты «Веснянка» Александр Шикулин, ищет выхода из того угла, в который загнала его собственная судьба? Улетела бы шилохвостка к своему старому гнездовью — и легче стало бы на душе у Шикулина от сознания, что любой круг всегда все-таки можно разомкнуть, лишь бы воля была на то да еще немножко счастья…