Черные листья

Понимая, что от него сейчас зависит многое, Павел ни на секунду не ослаблял своих усилий. Остановись комбайн на несколько минут, случись какая-нибудь поломка, наткнись машина на «порог» или окажись впереди «присуха», которую придется брать поддирой, — и порыв людей захлебнется, погаснет, и каждый из них вдруг почувствует усталость, с которой в конце смены не в силах будет совладать. Павел знал это по себе, поэтому и боялся, чтобы темп по какой-либо причине не упал, не упал хотя бы еще часа полтора, пока они дойдут до заранее подготовленной ниши — конца лавы, где потом будут разворачивать комбайн.

Сам он усталости уже не чувствовал. Так, по крайней мере, ему казалось. Он умел в нужную минуту заставить себя собраться, умел отключить от себя все, что ему в эту нужную минуту мешало, и оставить только главное, необходимое. Сейчас главной и необходимой задачей он считал без помех добраться до ниши — все остальное не имело значения. Если бы это зависело лишь от него одного, он никакой тревоги теперь не испытывал бы. Но он не мог не видеть: Кудинов бодрится, однако сил-то у него не так уж и много, Лесняк все время кричит: «Давай, Пашка, давай!», а сам еле-еле передвигает ноги, Алеша Смута — тоже. Остановить комбайн и всем передохнуть? А уголь? Сегодня последний день месяца — Павел это хорошо помнил. Каждая сотня тонн сыграет свою роль. Даже не сотня, а всего два-три десятка тонн! Сейчас там, наверху, уже ночь, а Костров — в этом можно не сомневаться — сидит в своем кабинете или в диспетчерской и ждет, что дадут пятнадцатая, шестнадцатая, двадцатая лавы?..

Сейчас там, наверху, уже ночь, а начальник комбината, его заместители, помощники сидят у телефонов и ждут: что скажут шахты «Нежданная», «Аютинская», «Майская», «Веснянка»? Неужели какая-нибудь подведет? Не может быть, чтобы подвели, — люди ведь все понимают!

Павел улыбнулся своим мыслям: цепная реакция! Все до предела просто, и все необыкновенно сложно: двадцатая лава недодала два десятка тонн угля, и шахта «Веснянка» на какую-то долю процента не выполнила государственного плана. Из-за «Веснянки» на какую-то долю процента не выполнил государственного плана весь комбинат. А из-за комбината не выполнило плана все министерство!

— Давай, Пашка, давай! — кричит Лесняк. Кричит шахтер Лесняк, который всегда убежден: без его антрацита планета Земля может превратиться в сосульку, и от цивилизации останется одно воспоминание…

— Все в порядке, Лесняк, — тихо говорит Павел. Говорит не Лесняку, а самому себе…

И тут же умолкает. Прислушивается. Потом смотрит на Петровича и спрашивает:

— Чего он?

Петрович отвечает:

— Смута? Орет, что пошла вода.

— Так она ведь давно пошла, — будто успокаивая самого себя, говорит Павел. — Ты не замечал?

— Все замечали, — отвечает Петрович. — Как ее не заметишь, подлую, когда уже насквозь промокли…

5

Петрович говорит правду. Вода в лаве пошла давно, и все давно это уже заметили, но делали вид, будто ничего особенного не произошло. Эка, мол, невидаль — вода в лаве. Главное — последний день месяца, а уголь в руки не дается. А если и дается, то вон с каким скрипом!.. Работать же надо — дядя план выполнять не будет.

Но вот из темноты лавы донесся голос Алеши Смуты:

— Дает, как из брандспойта, сволочь!

В голосе Смуты, обычно мягком, почти по-девичьи певучем, сейчас столько злости, что его трудно узнать. И может быть, потому, что первым не выдержал именно Смута, все сразу почувствовали, насколько изменилась обстановка и насколько велика новая беда. Смута, конечно, преувеличивал — вода не била, «как из брандспойта», она просто сочилась из всех невидимых пор породы, но просачивание было на редкость интенсивным, совершенно необычным, никто до этого такого не наблюдал. Через час-полтора все перемешалось с водой. Угольная пыль, мелкие крошки антрацита и породы превратились в черное месиво — жидкое, мерзкое, проникающее до самых костей. И передвигаться в этой грязной каше стало почти невозможно. Насквозь мокрая роба липла к телу, и казалось, будто она сшита из свинца — ее тяжесть давила, намертво сковывала движения.

Прошло еще немного времени, и Кудинов, с остервенением отшвырнув лопату, закричал:

— К дьяволу! Мы не водолазы! Где горный мастер?

Бахмутов был рядом — лежал всего в двух-трех метрах от Кудинова, лопатой отбрасывал куски антрацита от рештаков. Его слегка знобило. То ли давала себя знать промозглая сырость, то ли пошаливали нервы.

Стараясь казаться спокойным, он спросил:

— Чего ты, Миша?

— А ты не видишь — чего? Ослеп? Надо все, к черту, бросать! Это же не лава, а сатанинское болото. Давай ищи бригадира, пускай принимает меры.

— Какие меры? Бросать лаву?

Бахмутов знал — бригадира он не найдет: Федор Исаевич уехал в деревню к тяжело заболевшей матери. Искать помощника? А где? И сколько потребуется на это времени? Остается одно: идти звонить начальнику участка Каширову. А тот наверняка разбушуется: «Вам, мол, сушилку в лаву подкинуть? Чего запаниковали? И кто вы в конце концов есть — горный мастер или кисейная девица?»