Черные листья

— Погляди, Павел, на Мишу Кудинова. Механизм, а не человек! Мы с тобой давно запарились, а он и в ус не дует… У тебя сколько жил, Миша? Тысяча? Миллион? Они у тебя растягиваются?

Кудинов, с какой-то яростью орудуя поддирой, молчал. Все в нем сейчас напряглось до предела — и нервы, и мышцы. Он, конечно, понимал: в том, что сегодня остается так много земника, никто не виноват. Как ты тут обвинишь Селянина, если человек и сам переживает, да и сделал все, что надо было сделать? И горный мастер ни при чем — он, что ли, подложил этот чертов сподняк?! Но Кудинов не любил, когда за тем или иным неприятным фактом не стоял кто-то виноватый, с кого можно было бы спросить. Покричать бы, пошуметь, сразу бы легче стало. А так вот копится в тебе злость, а куда ее выплеснуть — не знаешь. Сказать пару добрых словечек Смуте, чтоб меньше языком трепал? Да ведь Кудинов Смуту изучил досконально — у Смуты на уме сейчас только одно: «завести» Кудинова так, чтобы тот «выпустил пар».

Появился Петрович с коронками. Поставили их, и Павел снова пустил комбайн. Земника теперь оставалось меньше, потом его и совсем не стало. Павел, ползя за комбайном, прислушивался к грохоту падающего на конвейер угля, смотрел, как этот уголь исчезает в темноте лавы, внимательно следил за работой шнека, и то напряжение, которое он все время испытывал и которое словно разрывало его на части, постепенно уходило, уступая место удовлетворенности и уверенности в том, что все теперь пойдет хорошо и что теперь не надо будет расходовать столько душевных и физических сил на бессмысленную работу.

И тут наступило что-то похожее на реакцию: мышцы вдруг расслабились и точно вышли из подчинения. И не только мышцы — отключилось само сознание, отключилось, правда, лишь на мгновение, но Павел почувствовал себя так, будто он куда-то падает вместе с оборвавшейся клетью, и нет такой силы, которая могла бы остановить или хотя бы замедлить это падение.

Такое состояние Павлу было знакомо. Раньше он испытывал его обычно после сессий или экзаменов, когда вконец выбивался из сил. Потом оно стало появляться все чаще и все труднее было с ним бороться. Врач, которому Павел на это пожаловался, сказал:

— Истощение нервной системы и вообще…

— Что — вообще? — спросил Павел.

— Вообще, молодой человек, нельзя бравировать своей молодостью и тем, что ей сопутствует: здоровьем, силой и тому подобными вещами. Неисчерпаемость таких вещей — дело кажущееся. Однажды что-то потеряв, впоследствии не найдешь.

— А конкретно?

— Конкретно? Полтора-два месяца отдыха. Иначе будет хуже.

Павел рассмеялся:

— Юлия, моя сестра, требования выдвигает более скромные: полторы-две недели.

— Смеетесь-то вы зря, молодой человек, — сказал врач. — Повторяю: молодостью бравировать нельзя. И беспечно растрачивать ее тоже нельзя.

— А что с ней надо делать? Консервировать ее? — пошутил Павел.

Шутить-то он шутил, но не мог и не тревожиться — клеть действительно стала падать уж очень часто, и чтобы вовремя остановить ее, приходилось собирать в кулак всю свою волю. А это, в конце концов, тоже истощало и обессиливало.

Павел выключил комбайн, прислонился лбом к прохладному металлу и закрыл глаза. Падение продолжалось, и перед Павлом мелькал калейдоскоп событий и лиц… Море, Ива и Кирилл, взявшись за руки, куда-то уходят, а он остается один, потом тоже поднимается и медленно бредет вдоль песчаного берега… Отец спрашивает у Юлии: «Сколько, Юлька?» — «Четыре, папа, — отвечает она. — Вот смотри: раз, два, три, четыре…» А Клаша Долотова читает рассказ-сочинение: «Ты что-нибудь слышишь, Павел?» — спросил отец. «Да, где-то запалили печь…», «А снег-то совсем белый, сынок. Ты видишь?»; «Давай вновь вернемся на землю», — говорит Клаша.

— Стоп! — крикнул Павел самому себе. — Стоп!

Петрович, взглянув на Павла, испуганно спросил:

— Ты чего?

— Ничего, — ответил Павел — Все в порядке, Петрович. Поехали.

Он снова пустил комбайн. Клеть больше не падала, все стало на свое место. Павел вытащил из-под каски тряпку и вытер мокрый лоб. Черная радуга со светлыми крапинками по краям поплыла по лаве и скрылась где-то у самого конвейерного штрека, словно нырнула в густое море мглы. Грохот вращающегося шнека, грохот падающего на скребковый конвейер угля, лязг лопат, которыми Лесняк и Смута подчищали лаву, — все это входило в него живым ритмом наполненной большим смыслом жизни, которая иногда казалась чертовски сложной штукой, но которую нельзя было не любить…

Лесняк, ползая от одного гидродомкрата к другому, кричал:

— Давай, Пашка, давай!

Кудинов тоже что-то кричал, и, хотя Павел не мог разобрать его слов, он знал, что у того сейчас тоже необыкновенный подъем, и Кудинов готов работать за троих, лишь бы уголь шел непрерывным потоком, лишь бы своими глазами видел этот уголь, добытый его, Кудинова, руками. А Лесняк, точно одержимый, снова кричал во все горло:

— Давай, Пашка, давай!