Черные листья

— След человека на Земле — во всем. В посаженном дереве, в выращенном хлебе, которым накормят людей, во всех добрых делах, о которых потом вспомнят…

Лесняк, с минуту подумав, отвечал:

— Дерево, между прочим, рано или поздно засохнет, хлеб съедят, а об остальных добрых делах забудут сразу же, как только мы сядем в клеть, чтобы отправиться в мир скорби и печали.

— Не забудут.

— А я говорю — забудут! Даже самые близкие. Сашу Любимова знали? Человек, каких мало! Зинка, верноподданная супруга его, говорила: «За своего Сашку готова в огонь и в воду. Он у меня один во веки веков…» Убили бандюги Сашу, прошел год, и Зинка выскочила замуж. Как-то встретил ее, спрашиваю: «Как живешь, Зина?» Отвечает: «Хорошо, Виктор. Славный человек на пути встретился, любит меня, жалеет…» И начала расписывать великие добродетели славного человека. А о Саше ни слова. Будто его и не было. Аминь…

— Может быть, память о нем она носит в своей душе.

— Ха! Ха! Давно не заливался смехом!

Но, как ни странно, в шахте Виктор Лесняк сразу преображался. Вот уж где все было для него ясно, все понятно, вот где он находил полное удовлетворение. За что он любит шахту, что родственного своей душе находит в ней, Лесняк не смог бы, пожалуй, объяснить этого даже самому себе. Да он и не пытался ничего объяснять. Шахта была для него не просто местом, где он работает, не случайным прибежищем, в котором он мог освободиться от груза своих раздумий о сущности человеческого бытия, — нет, шахта была для него тем миром, в котором Виктор Лесняк, как ему казалось, только и мог жить наполненной большим смыслом жизнью. Целым миром! Может быть, именно здесь он, хотя и не совсем осознанно, находил ответ на свой вопрос, для чего человек живет на свете. Пусть потом, когда Лесняка уже не станет, о нем и не вспомнят, но кто же сейчас, сегодня даст людям тепло и свет, кто сегодня продлит жизнь остывающей планеты?!

Кто-то скажет: «Наивный парень, этот Лесняк! Чего он мнит о себе — будто завтра земля-матушка без него превратится в сосульку? Будто завтра без него замрут заводы, остановятся поезда, потухнут печи в котлах тепловых электростанций и от цивилизации останется одно воспоминание?»

Возможно, Лесняк по-своему и наивен. Но дай бог, чтобы такая святая наивность хотя бы немного согревала душу каждого человека, чтобы она хотя в какой-то мере была маяком для тех, кто в потемках ищет свою дорогу.

В отличие от Шикулина Лесняк не был тщеславным человеком — к славе особо не рвался, а когда на доске Почета появлялся его портрет, он хотя и не оставался совсем равнодушным, однако радовала его деталь другого рода. «Ничего! — говорил он, разглядывая свою фотографию. — Ничего парень! Пускай девчата любуются и вникают, какой есть в жизни Виктор Лесняк. Мимо такого не пройдешь, зацепит…»

Шикулину, даже когда о том говорили как о знатном машинисте угольного комбайна и, случалось, превозносили до небес, Лесняк не завидовал. «Чему завидовать-то? — ухмылялся он не то иронически, не то презрительно. — Кому завидовать? Улитке? Захлопнулся в свой домик-теремок, дрожит над своей славой, будто медуза на ветру, ничего, кроме нее, не видит и видеть не желает. Шахте-ер! Представитель передового отряда рабочего класса!»

* * *

Павел заметно нервничал: все, кажется, было им предусмотрено, а земник тем не менее остается, и Лесняк с Алексеем Смутой и Кудиновым, зачищая его, выбиваются из последних сил. Оба мокрые, злые, как черти, они что-то кричат горному мастеру Бахмутову, а тот, не слыша их, показывает рукой на ухо и отрицательно машет ладонью. Павел выключил комбайн, сказал Петровичу:

— Надо переменить коронки. Давай живо, одна нога здесь, другая там.

Потом он подполз к Лесняку, отобрал у него поддиру:

— Отдохни, Виктор.

Тот растянулся на спине, несколько раз глубоко вздохнул, мечтательно проговорил:

— Кваску бы сейчас, холодненького, чтобы зубы заломило… А ты чего не в духе, профессор? Ты поспокойнее, понял? Не горячись!

— Сам-то ты спокойный? — спросил Павел.

— Я? Как будда.

— Врешь ведь.

— Ясное дело — вру. Где наш уголь, Павел? Ты третий раз останавливаешь машину… Я засек — сорок две минуты коту под хвост. Опять будешь менять резцы?

— Опять. Или коронки слабые, или уголь черт знает какой крепости.

— А ты ведь зверски устал, Пашка. У тебя вон и руки дрожат. На износ шпаришь?

— А ты?

— Чудила грешная! Я вот полежал минуту — и все. Будто с курорта вернулся.

Он мгновенно вскочил, отнял у Павла поддиру и опять начал зачищать проклятый земник. Павел взял лопату и принялся бросать уголь на конвейер. Он действительно зверски устал, порой у него даже темнело в глазах, и ему часто приходилось прерывать работу, чтобы передохнуть. Больше всего хотелось встать во весь рост, разогнуть спину и потянуться до ломоты в костях. Или лечь и несколько минут полежать на спине с закрытыми глазами, ни о чем не думая. Всего несколько минут — две, три, четыре — не больше…

Смута сказал: