Чертополох и терн. Возрождение веры

Характерно, что, помимо ложа Марии, традиционно красного, в комнате присутствует и красный же трон – символ власти, королевский трон. Спинка и подлокотники трона украшены львами, также символами власти. Встав с этого трона, увенчанного львами, Мадонна (или Изабелла Португальская) делает шаг вперед к неизвестной судьбе. Характерно, что тронный лев немедленно преображается в комнатную собачку, в маленькую домашнюю болонку, появляющуюся возле ноги героини. Шаг от льва к собачке – демонстрирует, как амбиции власти растворяются в призвании на служение. Домашние туфли, изображенные на переднем плане – традиционный в бургундской иконографии символ смирения (см. стихотворение Оливье де ла Марша, которое цитирует Хейзинга, по другому, впрочем, поводу: «Мой стих ей титул знатный изберет, и туфельку – Смиреньем наречет»).

В 1436 г. ван Эйк пишет классический вариант «Благовещения» (Вашингтон). Сцена происходит в готическом соборе; типичная для бургундской живописи доминанта вертикалей подчеркивает готический характер композиции – не только колоннада, но и трехъярусная архитектура, и струящиеся складки платья Марии, напоминающие грани колонн. Мария из вашингтонского «Благовещения» также напоминает Изабеллу Португальскую; любопытно, что в связи с образом Марии из данной картины догадка высказывалась – тогда как сходство в персонаже из «Четы Арнольфини» не обсуждалось. Между тем родство образов очевидно.

И последнее. Если догадки верны и в картине 1434 г., именуемой «Чета Арнольфини», написано Благовещение и одновременно сватовство к Изабелле Португальской, то логично признать в «Мадонне канцлера Ролена» следствие и продолжение сюжета «государственного» Благовещения. Ван Эйк писал последовательное движение герцогства к королевству.

«Мадонна канцлера Ролена» представляет канцлера и Изабеллу Португальскую спустя два года после миссии ван Эйка, здесь Изабелла уже в браке, можно демонстрировать и младенца Карла, которому как раз исполнилось два года, во время торжества по поводу получения контрибуций от Франции. Усилия увенчались успехом – и вот уже близко желанная корона, коей, вероятно, коронуют бургундского короля Карла: корону несет ангел. В «Мадонне канцлера Ролена» изображена сцена торжества бургундской политики. Осталось несколько шагов по расширению территории, и кажется, генеральный план не остановит ничто. Итоги политической стратегии ван Эйку увидеть не суждено: тот, кто изображен младенцем, будущий герцог Карл Смелый, будет убит при попытке покорить Лотарингию и соединить земли обширного герцогства в единое королевство. Слава Бургундского герцогства на этом закончится, но пока ван Эйк пишет победу.

Такое толкование не должно восприниматься как вульгарная социология, как попытка приземлить сакральное произведение, напротив. Важно видеть, как сакральное переплетено в бургундском искусстве с идеологическим, как светская история отвоевывает свое место в Писании. В конце концов, и тексты Писания связаны с социокультурной эволюцией, трактуют факты биографий героев и царей как отражения Божественного замысла. Не существует (и в этом убедительность Писания) священных текстов, не связанных с конкретной историей: Завет – не что иное, как толкование истории на основании договора с Богом.

Договор с Богом, то есть Завет, попав на палитру Бургундского герцогства, был переведен на язык живописи маслом: договор разбили на параграфы, снабдили логикой. Традиция бургундских мастеров формулирует принципы этатизма иначе, нежели многие европейские мыслители: бургундские художники пережили феномен «государственности» как культурной алхимии, особой цивилизационной миссии: божественной, поскольку внести порядок в хаос может лишь Бог. Политический гомункулус в центре Европы ощутил избранничество и почувствовал, что его искусственная жизнь имеет больше оснований на гегемонию, чем нервные национальные анклавы и национальные школы. Продукт политической и культурной алхимии посчитал, что владеет культурным кодом Европы – и, как ни странно, так оно и было: этим кодом была живопись маслом, сопрягавшая разные культуры. Что значит сиенская или венецианская школа рядом с универсальным языком искусственной культуры Бургундии. В некий момент вся Европа приняла бургундскую логику рассуждения, ванэйковский образ думания. Живопись маслом выступила не только как рефлексия, но как свод законов, правовой институт. Вплавляя цвет в цвет, сопрягая валёры, нивелируя контрасты, художник строит Европу. Кодекс ван Эйка, подобно кодексу Наполеона, собирал под свою руку всю Европу, заставил принять единые правила. Не отменяя локальные культуры, но объединяя их всех единым методом рассуждения и единым пониманием справедливого права.

Показная идеологичность стала предметом издевательства Иеронима Босха, ответившего на век бургундского прожектерства – картинами Ада. Босх замыкает историю бургундской государственной утопии, ван Эйк ее открывает.