Чертополох и терн. Возрождение веры

Иллюзия длилась два десятка лет: казалось, наступил золотой век, будто бы и впрямь, согласно утопии Платона, во Флоренции правят благородные философы. Савонарола показал, чего стоит народу это правление: его урок состоял в том, что философия в союзе с властью (как это желал видеть Данте – см. сочетание власти философа и императора) становится тиранией. Клан Медичи, некогда поднявшийся из пополанов, объединявшийся в свое время (время молодого Козимо) даже и с цехами сукновалов-чомпи, со временем вырвал власть у более сильных олигархов и присвоил себе такие привилегии, коих предыдущая олигархия не знала. Медичи, коих сегодня часто именуют «крестными отцами Ренессанса», управляют и Советом семидесяти, и гонфалоньерами справедливости. Время власти клана Медичи заканчивалось объективно – прежде всего потому, что банкирскому дому, дававшему кредиты всему христианскому миру, не возвращали долгов. Так, астрономические суммы, данные взаймы английской короне, остались невозвращенными. Благосостояние было не просто шатким, оно было ложным. Савонарола появился в то время, когда власть олигархии должна была рухнуть. Спустя некоторое время Никколо Макиавелли в «Истории Флоренции» напишет так: «А если вы вникнете в поступки людей, вы увидите, что все, которые достигли больших богатств и большой власти, добились этого либо вероломством, либо насилием, и захваченное обманом или силою они, чтобы скрыть недостойные способы приобретения, лживо называют теперь заработанным. Те же, кто по малому разумению или по чрезмерной глупости избегают таких способов, все больше погружаются в порабощение и в нищету. Потому что верные рабы – всегда рабы, а хорошие люди – всегда бедны. От порабощения никогда не освобождается никто, кроме вероломных и дерзких, а от нищеты никто, кроме воров и мошенников». К моменту смерти Лоренцо Медичи в 1492 г. – яростные проповеди Савонаролы достигают крещендо – неправедное устройство золотого века осознали все. Великолепный умирал мучительно и мужественно; он призвал к себе монаха Савонаролу, которого чтил за непримиримость, чтобы тот отпустил ему грехи, – монах отпущения грехов не дал. Савонарола предсказал гибель Флоренции – ему не верили. Гуманисты двора любовались куртуазным спором Лоренцо и Савонаролы, хотя беда была уже рядом. Полагались на то свойство блага, которое отторгает внешнее зло. Порфирий в биографии Плотина описывает, как умышлявший на Плотина философ Олимпий испытывал неприятности всякий раз, как плел интригу: зло не может оказать вреда идеалу, возвращается к пославшему его. Двор Медичи по-прежнему был блестящ, и светский гуманизм объединял ученых и вельмож; впрочем, это был особый просвещенный гуманизм, лишенный пафоса. Страсть к справедливости и истине, как это всегда бывает во времена декаданса, стала чем-то неприличным. У Паскуале Виллари есть пассаж, описывающий флорентийские нравы: «На лицах, носивших печать проницательности, остроумия и тонкой понятливости, мелькала холодная улыбка превосходства и снисхождения всякии раз, как только они замечали в ком-нибудь увлечение благородными и возвышенными идеями». Фраза эта, легко применимая и к современному постинтеллигентному обществу, объясняет многое в экстатической привязанности Боттичелли к Савонароле. Боттичелли действительно алкал истины. Он был абсолютным придворным – но, несмотря на это, точнее, вопреки этому, он желал быть художником, который выполнит миссию Данте, Кавальканти, Сикста; различал ли Боттичелли противоречия и несовместимость доктрин этих философов? И в Савонароле он не увидел врага – напротив.

Савонарола имел свойство очищать речь от привычных неоплатонизму необязательных метафор, говорил по существу; его речь была лишена аллегорий неоплатонизма. Лоренцо всегда хотел казаться искренним: он отдавал себя общению с друзьями и праздникам. Автор карнавальных песен и одновременно куртуазный любезник был «неутомим в пороках», если воспользоваться оборотом Макиавелли, но любил искусства. Вопрос, который поставил Савонарола, звучал просто: если в искусстве существует истина, то как искусство мирится с социальной несправедливостью? И что же должен автор «Весны» на такой вопрос ответить?

Колебания Боттичелли между двором Лоренцо и монастырем Святого Марка происходят от осознания того факта, что ремесло художника не может быть искренним, а искусство требует искренности. Это фундаментальное противоречие искусства. Изощренность требует знания приема, искусственности, неискренности, но изощренное искусство состоятельно лишь тогда, когда оно сущностно искренне. Эстетика постоянно тщится примирить это противоречие. Великий соблазн всякого флорентийца в том, чтобы принять непомерное честолюбие и жестокость Данте за гражданственную искренность – этому соблазну поддались столь многие, что собственно флорентийцами ограничиться не удастся. Тяга к сильной руке и смиряющей все и всех единой воле остается в Европе навсегда; но Боттичелли миновал этот соблазн, возможно, не осознанно, но интуитивно.