Чертополох и терн. Возрождение веры

Но речь об ином. Леонардо демонстрирует столь тщательную отделку формы на любой стадии работы, что мысль о «незавершенности» его произведения отпадает. Мы знаем (и, анализируя отличие его образов от канонических, понимаем), что образы Леонардо родились как результат его сомнений в вере и в искусстве, выражающем веру. Вместе с тем его результаты несомненны. Значит ли это, что Леонардо провозглашает новую веру?

Будь так, он бы не бросал начатое на полдороге.

Сутин или Кирхнер «промахиваются» кистью, позволяют себе неуклюжее движение потому, что не до конца продумали (не было надобности или не было возможности) все подробности того пространства, что покрывают краской в момент нанесения мазка. Им неясно (или неинтересно), что происходит на всем протяжении того яростного мазка, который выражает их неистовую страсть. Страсть в этот миг заменяет им разум. В дальнейшем, и особенно в настоящее время, подмена страстью разумного начала стала повсеместной в искусстве. Впрочем, их спонтанная страсть находится внутри дискурса, принадлежащего не им самим. Они работают внутри некоего канона, сформулированного не ими и до них, – они выражают этот канон «свободного» волеизъявления, и это «свободное выражение» строго соответствует представлениям о свободе индивида в управляемом обществе.

В отличие от них Леонардо продумывает всякий миллиметр своей картины; нет ни единого штриха или мазка, который Леонардо сделал, руководствуясь разрешенным культурой «допуском». Леонардо не может допустить того, чтобы его линия, его цвет, его мазок не соответствовали в точности именно его мысли и именно его знаниям. В случае Леонардо тот вопрос, который выдумал Пикассо: «что правильно: рисовать то, что видишь, или рисовать то, что знаешь?», не имеет смысла – Леонардо знает то, что видит, и видит то, что знает. Именно это знание он и рисует, постоянно уточняя свое эго, а вместе с ним уточняя и способность видеть.

В XX в. некоторые художники, в желании преодолеть ограниченность зрения (или преодолеть предопределенность действительности), выдумывали манифесты, как бы увеличивающие оптические возможности. Иными словами, их умозрительная концепция (а таковая находилась в связи с запросами общества и их времени) была своего рода полем, на котором возможны «свободные эксперименты». Так, например, Павел Филонов утверждал, что в поверхности предмета надо видеть некие атомы, из которых сделан этот предмет, а Пауль Клее декларировал, что в своих абстракциях он движется к корневой основе вещей. Вне зависимости от того, насколько значительно искусство Филонова и Клее, очевидно, что манифестация, которой они следуют, условна; это выдумка – и даже не вполне их выдумка. Это, если позволено так выразиться, выдумка эпохи. Никаких атомов в поверхности предмета Филонов не видел, но лишь предлагал своим последователям ввести себя в транс и, разлагая единую плоскость на конфетти, считать, что прозреваешь атомы в пространстве. Равно как и Клее ничего не знал о корневой системе мироустройства (если таковая и существует, то она ему была неведома), но лишь описывал свою потребность уйти от изображения природной формы к знаку; знак виделся ему изначальным («корневым») элементом бытия. И Филонов, и Клее рассуждали приблизительно. И эту приблизительность рассуждения выдавали (не по злому умыслу, но во власти веры) за исследование мира. В этом не было сознательного лукавства – это лишь следствие той конструкции мысли, которой они следуют.

Принципиально не так работал Леонардо.

Леонардо ничего не делал приблизительно – и ничего не делал по разрешению общей, не ему принадлежащей концепции.

Человеческие возможности он считал (небезосновательно) приблизительными – по отношению к природе и к замыслу природы. В том числе способность видеть (зрение) он считал несовершенной, не реализованной до конца. Леонардо полагал, что зрение есть инструмент, которым он обязан управлять, но не насилуя этот инструмент, не нарушая возможностей инструмента, не навязывая инструменту тех качеств, которые проистекают от идеологической установки. Скажем, художник-экспрессионист форсирует движение руки и «приказывает» своему зрению видеть так, чтобы оправдать форсированное движение руки.

Леонардо так делать не может и не делает.