Чертополох и терн. Возрождение веры

Сочинения Платона, при всей их безжалостности (а Платон редко испытывает сантименты, доказывая то, что ему кажется истинным), тем не менее согреты живым и реалистически выписанным образом Сократа, учителя Платона. В конце концов, драматургия Платона есть, помимо прочего (может быть, прежде всего), памятник бесспорному учителю, скромному и не понятому при жизни философу Сократу. Сократ – пример для Платона во всем. Кстати сказать, именно очевидное внешнее уродство Сократа помогает Платону сформулировать определение прекрасного как блага, лишить его внешне определимых черт. Личность Сократа написана Платоном столь убедительно, что подчас убеждения живого, реального Сократа оспаривают взгляды самого Платона, автора сочинения. И этот диалог между автором и его живым героем есть самое драгоценное в диалогах Платона, это то необычное для философии измерение, которое превращает и без того великое построение – в непревзойденное.

В системе ценностей Леонардо такого живого теплого характера не существует. Помимо прочего, творчество Леонардо не знает отдельного узнаваемого персонажа, наблюденного в реальности, которого искусство возвеличивает до уровня героя. В отличие от Боттичелли, Мантеньи, Беллини, которые превращали своих родственников, друзей и жен в героев божественных мистерий, и оттого их картины носят столь персональный характер, Леонардо да Винчи чужд эмоций касательно непосредственного окружения. Даже вечный соперник его, Микеланджело, художник, думающий в абстрактных категориях, как и сам Леонардо, имеет своего героя – идеального, но вместе с тем сугубо конкретного, укорененного в реальность Флоренции. Давид Микеланджело – это, конечно же, идеальный юноша, но вместе с тем сила образа в его предельной персональности. Пророки и святые Микеланджело наделены характерами уникальными – яростными, яркими, не похожими на идеал.

Леонардо относит эмоции к феномену физиологическому – не душевному. Для него исследование внешней формы искаженного яростью лица представляется столь же важным, как исследование внутренних сокращений мышц того же лица.

Леонардо рассматривает эмоциональность как физиологию (см. «Битва при Ангиари» и искаженные яростью лица). Душа устроена иначе: когда Леонардо рисует своего идеального человека, он неподвластен эмоциям.

Холод формы мешает разглядеть то, что его картины сделаны на основе противоречия идеала, нерешенной задачи. Герой Леонардо в своем облике никогда этой проблемы не обнаружит, но внутри прекрасного человека, сколь бы спокоен он ни был, – буря. Леонардо – художник стоический; там, где герой Микеланджело кричит, герой Леонардо улыбнется. Однако естество спокойного и даже слащавого Иоанна Крестителя вопиет. Этот спрятанный крик – именно то, что нас останавливает в картинах мастера: линии Леонардо настолько наполнены содержанием (в отличие, скажем, от механических линий Босха), что художник умеет заставить трепетать всякий миллиметр линии. Но лицо героя хранит каменную стать.

2

К тому времени, как Леонардо взялся за работу, искусство живописи, понятое как ремесло и профессия, как набор приемов, обслуживающих веру, достигло уже той степени изощренности, что превзойти эту изощренность представляется невозможным. Невозможно написать изысканнее, чем ван Эйк, и более скрупулезно, нежели Козимо Тура; нежность сиенской школы, щедрость венецианской палитры, флорентийская стать – эти качества выражены в превосходной степени.

Леонардо да Винчи сделал следующий шаг – он придал живописи характер связующего вещества между иными понятиями и дисциплинами.

Все мастера, писавшие картины, являются пусть неосознанными, но платониками – они выражают Идею (христианскую доктрину, платоновское Благо) посредством ремесла. В этом смысле живопись есть отражение идеи, прояснение идеи; посредством живописи художники утверждают идеал. Живопись становится проповедью или, если сказать грубее, идеологией. Живопись приняла на себя сакральное сияние от религии; живописцев на этом основании именуют «божественными»: божественный Микеланджело, например. Пройдет время, и самого Леонардо станут звать «divine».

Сколь кощунственно отодвинуть представление о прекрасном (и о Благе, соответственно, и о Боге) в иную сферу обсуждения и заявить, что живопись – не более чем связующий элемент среди прочих дисциплин. Шаг в сторону от общественного моделирования и идеологии был сделан ради обобщения. Леонардо хотел большего.

Собственно, Леонардо выполнил то, о чем возвестил Джованни Пико делла Мирандола и что несколько позже отстаивал Джордано Бруно.

Утверждение вот какое: христианская вера, чтобы сохранить значение морального императива, должна принять в себя (или раствориться в бесконечности прочих) учения всей истории, стремящейся постичь мироздание; мы не одиноки во вселенной, и наши доктрины должны утратить локальное значение.