Честь снайпера

Докурив сигарету, Салид раздавил окурок. Подвал гостиницы слабо подходил для пыточной камеры, однако работать приходилось тем, что имелось. Он привык — таков путь солдата. Со своей точки зрения он не был жестоким — он был практичным. Нужно достигать целей.

— Не докучай мне баснями про потерявшегося крестьянина. Крестьяне не шляются где попало в военное время. Они понимают опасность. Ты выполнял задание, делал работу — и мне думается, что я знаю, в чём задание состояло. Так что поведай мне, и всё станет гораздо проще.

Человек был растянут и привязан верёвками. Он был практически голый — разве что грубое тряпьё обеспечивало некое достоинство. Сколько ещё он протянет? Его нос был разбит, зубы поломаны, оба глаза заплыли наполненными кровью подушками с подсохшей коркой сверху. Кровь сочилась из дюжины порезов, беспорядочно разбросанных по конечностям. Всё тело было усеяно синяками, кровоподтёками, порезами и, что страшнее всего, ожогами в тех местах, где его прижигали факелом. Огонь есть первейший страх человека, его самый болезненный палач, злобнейший противник, а у Салида не было предрассудков по поводу его применения к врагам.

— Давай ещё раз. Мы поймали тебя, когда ты лез по склону в горы с тремя ломтями хлеба, пучком морковки, тремя картофелинами и куском солонины. Кто-то в деревне дал тебе еды. Это мы знаем. И вот что я тебе скажу: меня не волнует, кто это был. Это хорошо. Милый героизм какого-то дурацкого крестьянина — нет смысла копаться. Меня не волнует, Гиммлера не волнует и никого не волнует. Это твоя победа, ладно? Ты защитил своих союзников, ты никого не сдал ненавистному карателю-пытателю в глупой красной шапке, ты героический пример идеала нового Человека-Сталиниста. Будь у меня время — я бы тебя расцеловал за храбрость.

Но ты бандит. Конечно, а кто ещё? Ты нёс еду другим бандитам, прячущимся в горах — выжившим в перестрелке несколько дней назад. Возможно, что среди выживших есть женщина-снайпер. Одним из твоих заданий было добыть винтовку, чтобы она могла завершить свою миссию. Ты возвращался, а это значит, что ты знаешь, где они. Вот и всё, о чём я спрашиваю. Скажи нам. Отведи нас. Сдай их нам. Сделай это — и будешь жить. Мы разрежем верёвки, тебе поможет врач, твои люди прибудут сюда через пару недель — а может, и дней, тебя отправят в госпиталь для беженцев и вся деревня скажет: он не сдал нас, он герой, именно он! Ты получишь какой-нибудь красный флажок и, когда всё окончится, вернёшься в свою деревню, весь в наградах и шрамах, герой Великой Отечественной Войны. Каждое двадцать второе июня ты будешь одевать свои награды, чтобы напомнить людям о храбрости в партизанской войне с Гитлером.

Человек ничего не ответил, лишь продолжал угрюмо смотреть на низкий потолок комнаты. Сознание его то ускользало, то возвращалось, а волны боли накатывались — одна сильнее другой. Он вовсе не был героем, а его горизонты ограничивались образованием, которого у него и вовсе не было, культурой, которая требовала полного подчинения и его рабочим местом — землёй, требовавшей шестнадцать часов пахоты в день в обмен на пропитание в том случае, если сталинисты не заберут в этом году слишком много зерна. Лишь одной данной ему характеристике он не соответствовал: он не говорил.

— Думаю, огонь лучше всего с тобой справится, — продолжил Салид. — Крестьяне боятся огня. Он может пожрать урожай, спалить хату, разогнать скот, предупредить казаков — и в одну ночь всё погибло. Так что страх перед огнём глубоко вбит в тебя. Жалко, что мы столько времени потеряли, избивая тебя. Это с моей стороны было глупо. Бить имеет смысл еврея — они не переносят боли, так что в небольших количествах она разжигает их воображение и они готовы продать всю свою семью, своего рабби и всех детей. Поверь мне, уж я-то навидался. Но твоя жизнь так тяжка, что боль ничего не значит. Мы можем бить тебя, пока не выбьемся из сил, а ты спросишь: а что на десерт? Я, дурак, тратил время и усилия моих дорогих сербских коллег.

Двое из них стояли здесь же, одетые лишь в штаны и ботинки. Их мускулистые торсы и массивные руки блестели в свете факелов. В лицах не было видно никакой жалости и ещё меньше интереса. Они были профессиональными истязателями, так что ни одно из испытаний этого человека ничего для них не значило.

— Итак, ещё раз — пожалуйста, скажи. И тогда получишь воды, еды, удобства, морфия, шнапсу или этого вашего ужасного дерьма — водки, как вы любите. Потом отведёшь нас погулять в лес и укажешь, где прячутся бандиты или где вы решили встретиться — какой у вас там был уговор? А после — ещё больше всего, больше, чем ты за всю жизнь имел.

Человек молчал, уставившись сквозь фингалы в потолок.

Салид обернулся.

— Факел. По ожогам, потом по свежему.

Затем он поднялся по ступенькам вверх, вышел наружу и сел на солнышке, чтобы выкурить сигарету, разглядывая облака тумана, плывущие с поверхности Прута. Рёв падающей воды заглушал вопли из подвала.

Он сидел, курил и думал.