Четвертая империя. Заговор наркомовских детей

Сказанное позволяет увидеть общую подоплеку в формировании национально-этнической протестности и политического нонконформизма детей и юношества. Подобно тому, как первая аккумулировала несогласие с русско-центристским этатизмом, продвигавшимся на базе консервативной национал-большевистской доктрины[151], второй воплощал реакцию на угасание революционных импульсов в ходе сталинской «революции сверху». Отказ от идеи мировой революции, переключение революционной энергии трудового населения на замещающие объекты в рамках хозяйственной модернизации и сведение самого понятия революции к нескольким иконическим постерам и ходячим фабулам в медийном пространстве — вызывали неудовлетворенность в детской среде, даже если и не осознавались ею в полной мере

[152]. А предложенная ей альтернатива революционного участия в виде маршевых прохождений по улицам с красными знаменами, пионерских сборов у костра, коммеморации павших героев, подражания образцовым персонажам детско-юношеской литературы — не сублимировала зарядов радикального действия, одолевавших многих подростков[153]

. Это с наглядностью показывали стихи молодых поэтов, пронизанные духом революционной наступательности, распространенные среди юношества ожидания от грядущей войны революционных трансформаций в мире и страстное желание принять в них участие, а также массовые, хотя и безнадежные, попытки подростков достичь театра гражданской войны в Испании, воспринимавшейся как «римейк» борьбы «красных» и «белых» в России[154]. Революционная пассионарность, не находившая выхода в делах текущего времени, направлялась на политическую самоорганизацию. Но и здесь ее практическая отдача в лучшем случае состояла в гальванизации левых настроений в радиусе микроскопического социального действия (разброс листовок, рассказ анекдота или хлесткое высказывание о текущей политике и вождях).

Однако революционная романтика привлекала не всех подростков. Групповая активность некоторых школьников начала 1940-х гг. направлялась установками, которые существенно отклонялись от исходных эмансипационных и эгалитаристских целей советского проекта. Помимо описанной выше группы Шахурина, к этой категории относились еще две тайные ученические организации, которые следователи обнаружили в процессе изучения «Четвертой империи», хотя и не нашли в них признаков оппозиционности и антисоветской деятельности. Одна из них под предводительством Пети Бакулева — сына выдающегося хирурга, ученика того же 7 класса 175-й московской школы, образовалась как альтернатива группы Шахурина (впрочем, некоторые ее участники сохранили членство и в «Четвертой империи»). Вторая, названная по первым буквам фамилий основателей — “ЛИМЖЭК” (Лига Мишнаевского, Жолдака, Эггерса, Китаева), сложилась в престижной 19-й школе среди детей ответственных работников, проживавших в Доме Правительства на улице Серафимовича. Как и организация Шахурина, эти две группировки занимались игрой в государство. Имея схожую структуру с группой Бакулева, ЛИМЖЭК использовала наименование «министр» для обозначения высших должностей (Бакулев для себя ввел должность «премьер-министра») с обращением друг к другу «господин министр»[155]. Сами участники поясняли, что название «министр» они почерпнули из романов европейских писателей[156]

. И организация Бакулева, и ЛИМЖЭК интенсивно взаимодействовали с внешними контрагентами. Первая с «Четвертой империей», а вторая — с одиночными учениками своего класса вели войны, заключили мир, обменивались нотами, меморандумами, ультиматумами и договорами[157].

Психологические пружины игры в государство приоткрывал рассказ самого младшего из «Четвертой империи» — шестиклассника Серго Микояна о формальной и скучной пионерской работе в школе, побудившей его принять приглашение В. Шахурина в тайную организацию, где «будут введены разные звания и участники …будут назначаться на разные должности»[158]. Из этого можно заключить, что организация со звучными наименованиями должностей и возможностью быстрого продвижения по их ступеням в глазах подростка была привлекательной альтернативой реальному социуму. Если в последнем он занимал скромное и зависимое положение, то здесь мог ощутить себя взрослым и значимым субъектом, облеченном властью. Однако в контексте военного времени этот мотив получал более глубокое обоснование. По словам британского исследователя жизни детей III Рейха Н. Старгардта, в этот период детскую психологию определяла «интоксикация войной»: она вторгалась в их воображение и бушевала внутри них, меняя менталитет, привычки, занятия, еще задолго того, как полномасштабно пришла на территорию Германии[159].