Четвертая империя. Заговор наркомовских детей

Несколько школьных групп были раскрыты в Сибири в конце 1930-х — начале 1940-х гг.: все они пытались при помощи листовок и прокламаций выразить свое несогласие с теми или иными социальными реалиями и аспектами государственной политики: плохими условиями жизни людей в городе и бедственным положением крестьянства, произволом местного начальства, массовыми арестами. Все ставили своей целью борьбу с искажениями принципов Октября 1917 г., которые они усматривали в современной им действительности. Некоторые ради того, чтобы раскрыть согражданам глаза на правду, были готовы идти в народ[142].

Все упомянутые организации аттестовались в официальных документах как антисоветские и контрреволюционные, несмотря на то, что ставившиеся им в вину дела (подготовка террористов, покушений на советских руководителей, противодействие негативным явлениям общественной жизни и т. п.) остались только декларациями о намерениях, а некоторым из них в виду дефицита ресурсов не удалось распечатать и распространить ни одной листовки. Их контрреволюционную направленность, в оценке следствия, опровергал тот факт, что многие строили свою идентичность на параллелях с революционным движением XIX — начала ХХ вв. в России: подобно народникам, группа из сибирской Кулундинской средней школы собиралась идти в гущу масс для разъяснения своей позиции[143]; на опыт «Народной воли» опирался подпольный кружок из г. Сумы Полтавской области, так же, как, вероятно, на него ориентировалась «КОМИ»; группа учеников 114-й московской школы подражала анархистам и собиралась пропагандировать их идеи посредством своего журнала[144]

. Не исключено, что какую-то часть дореволюционного опыта партии большевиков пыталась перенять оболонская организация, позиционировавшая себя как социал-демократическая. Революционное (а не контрреволюционное) самоопределение выявленных групп косвенно подтверждали и следователи, инкриминировавшие всем без исключений идейную связь с троцкизмом — понятием официальной риторики с самыми негативными смыслами, однако, удерживавшим в своем составе центральный семантический компонент революционного радикализма[145].

Тенденциозная репрезентация этих групп в официальных документах, обосновывавшая их последующее наказание, отражала устоявшуюся практику. Как выявили авторы фундаментального пионерского исследования, посвященного составу осужденных сталинской судебно-пенитенциарной системой, абсолютное большинство людей, обвиненных в контрреволюционных преступлениях, никогда не совершали враждебных действий против советской власти и оставались ей преданы, несмотря на то, что стали ее жертвами[146]. В оценке прецедентов, которые подводились под эту категорию преступлений, упор делался не на совершенные деяния, а на «опасность» личности, обусловленную ее принадлежностью к определенной группе[147]

. Как считают сторонники одной из наиболее валидных объяснительных версий государственного террора, в основе последнего лежали профилактические зачистки социально чуждых и потенциально «опасных» элементов, не вписывавшихся в модель однородного общества строителей социализма. Технологически подобные операции облегчала, с одной стороны, каталогизация индивидов по степени их пригодности к реализации социалистического проекта (с помощью личных дел, паспортов, трудовых книжек и т. п. средств), с другой стороны, своего рода картография общественных сегментов по критерию их перспективного использования в том же проекте[148].

Категорическая нетерпимость контролирующих органов к политической самоорганизации детей и юношества была обусловлена тем, что эта возрастная когорта располагалась на нулевом меридиане карты социо-возрастных групп, которым предписывались ключевые функции в исполнении предначертаний власти. Если первое поколение комсомольцев, по словам американского историка М. Ноймана, помогло большевикам выиграть гражданскую войну на всех фронтах — военном, экономическом, культурном, то второе, воспитанное на мифологии революции, гражданской войны и жаждавшее активных действий, поддержало Сталина в преодолении стагнантного нэпа и осуществлении революции «сверху», а также в борьбе со старой партийной гвардией[149]. Однако, как пишет тот же автор, реставраторские и консервативные тенденции сталинской политики 1930-х гг. перемололи революционный элемент в комсомоле. От следующих поколений требовались уже только конформизм, дисциплина, обслуживание запросов режима по обеспечению политической социализации детей и подростков[150]. Используя определение М. Ноймана, можно утверждать, что рассмотренные случаи юношеской самоорганизации вобрали в себя «не перемолотые» революционные элементы молодежного социума, которые на данном этапе резко отвергались политическим руководством страны.