Четвертая жертва сирени

Неужели столь странными знаками Аленушка хотела что-то сказать? Если это и есть тайнопись, то она настолько мудреная, что моему разумению совершенно не подвластна. Я сдался и поделился своими открытиями с Владимиром. Он живо заинтересовался ими, взял книжку, перелистал ее, подтвердил мои суждения, но никаких выводов также не сумел сделать. С тем мы и расстались на ночь — как я думал, окончательно.

Я не ожидал, что быстро усну. Все же в преддверии вечера я провел часа три в забытьи, хотя назвать то тяжелое беспамятство сном было бы лжесловьем. Дрожание в членах моих не замерло, лишь стало слабее. Да и голова была тяжела после всех наших приключений, словно ее на чугунном заводе отлили. Нет, не несла мне покоя эта ночь. Лежа в постели, я вновь и вновь обращался мыслями к случившемуся. Надо ведь, уже три дня провел я в Самаре, а ни на волос не приблизился к устройству главного дела, ради которого и приехал! По-прежнему ни малейших намеков на местонахождение несчастной моей дочери мы не обнаружили. Зато набрали целый ворох замысловатых бирюлек, которые вроде бы и сцеплены друг с другом, а каким манером — не разберешь.

Я приподнялся на кровати и сел. Луна заглядывала в окно, желтая, будто выкроенная из нанки.[36] Я вспомнил, что в чемодане моем, на самом дне, уложена фляга с рябиновкой. Света я зажигать не стал, лунного было вполне достаточно. Спустив ноги с кровати, я встал, подошел к чемодану, раскрыл его, вытащил заветную флягу и поставил ее на подоконник. Сам сел у окна, пододвинув кресло, и глубоко задумался.

Что у дочери моей не все ладно было в семейной жизни, меня не столько удивило, сколько устыдило. Более всего потому, что чувствовал я это, подозревал, едва ли не видел внутренним взором. Но вот взять да спросить открыто: «Как живешь, Аленушка, нет ли какого расстройства в доме?» — так и не удосужился. А ведь должен был — и не в письме. Что письмо? Надобно было мне приехать да поговорить, не то и пожить в доме молодоженов. Глядишь, никакого несчастья вовсе бы и не произошло. Человек битый да умудренный жизнью сразу заметил бы непорядок. А как заметил — так, глядишь, и выправил бы. Право же, семейный разлад, как любая болезнь, начинается с сущего пустяка. Одним глотком целебной настойки можно вылечить хворь, ежели вовремя ее заметить. И одним лишь точным, кстати сказанным словом можно вылечить семейный разлад, если он не проник далеко. Опять же: коли есть в доме мужчина старшего поколения, одно его присутствие вразумляет иных, остужает горячие головы. Не посмел бы Пересветов…

В этом месте моих размышлений я сам себя одернул: а что, собственно говоря, посмел или не посмел мой зять? Я ведь не знаю толком, из-за чего у них в семье сыр-бор происходил. Хотелось мне думать — да и верил я искренне в то, что виноватою стороною выступал Евгений Александрович, а никак не дочь моя, драгоценная моя Аленушка. Но ведь жизнь, она по всякому может в иной момент повернуть — не уследишь. И кто там недоступил, а кто переступил — о том фантазировать ох как рискованно! Вдруг да не повинен в семейных ссорах Пересветов? Вдруг да сердце Аленушки склонилось к кому иному? Вот хоть к тому же Григорию! Это ведь я, мужчина опытный, увидел в нем фантазера да фата. А что может увидеть молодая женщина — разве поймешь? Нет, кругом я виноват, кругом.

— Эх, — пробормотал я с досадою, — ну что стоило мне сказать после свадьбы: ин ладно, так и быть, поживу я с вами, дети мои, потешу себя бездельем под вашей крышей…

Налил я в серебряную походную рюмку настойки, выпил. Долго сидел в кресле, глядя в распахнутое окно на залитые нанковым светом крыши домов, выстроившихся по противоположной стороне улицы. Странным образом почувствовал я при этом удивительное одиночество, словно никого в этом мире не было, а вот только я. И дома эти казались мне пустыми, навсегда оставленными своими обитателями.

Вдруг, вопреки возникшему ощущению, увидел я, как по улице резво пронеслось ландо, запряженное парою. Звонко простучала дробь копыт. И даже услыхал негромкий, но вполне явственный окрик кучера.

Ощущение одиночества тут же пропало. Я словно бы явственно услыхал, как всхрапывают, сонно говорят, откашливаются обыватели в домах напротив.

— Нет, — подумал я вслух, — не одинок я, и дома эти не брошены никем…

Запозднившееся ландо, пролетев по ночной улице, обратило мою память к недавней нашей встрече с Глебом Кржижановским, от нее же — ко всем новостям, узнанным мною в последние два дня. И теперь уж не корил я себя за невнимательность к бедам дочери. Теперь я испытывал истинный страх от того, что происходило в благополучном и славном городе.

Вспомнилась мне смерть несчастного Василия Неустроева, похороны которого еще днем погрузили меня в меланхолию. Чопорный доктор Крейцер счел безусловным, что умер Василий от сердечного приступа. Вот просто так: вошел во двор книжного магазина, дошел до двери — тут у совсем еще молодого человека сердце и остановилось. Ничего другого эскулап из Плешановской больницы не усмотрел. Сердечный припадок.