Четыре Я Константина Симонова

Диктовал шеф так же много, как и раньше. Он вовсю раздраконивал первые дни войны, показывал, как это все на самом деле было. А было страшно, ужасно, и не только потому, что враг был так силен. Об этом знали и говорили раньше. Теперь, наконец, во весь голос заговорили о нашей неподготовленности к войне, о бессмысленных, бестолковых, особенно на первых порах усилиях главного командования, включая самого Сталина, заткнуть зияющие дыры героизмом и самоотверженностью людей, которые в те первые дни, недели и месяцы в таком числе гибли, по существу, понапрасну.

Все оборвалось сообщением о смерти Фадеева. Поначалу и то, что вдруг услышали по радио, и то, что потом сообщили ему из Союза писателей по телефону, выглядело как скоропостижная смерть. Позднее, когда он уже вернулся из Москвы после похорон, не похожий на самого себя, она узнала, что это было самоубийство. «Как все страшно!» — вырвалось у нее. Так она это и записала в своем дневнике, который, будучи в Гульрипши, начала вести. Много-много лет спустя она прочитала в письме Слонимского, адресованном Константину Паустовскому: «Дорогой старик, о Фадееве ничего не пишу — слишком тяжело и страшно...», — и подивилась сходству слов, пришедших тогда в голову.

А вдруг все только начинается? Что начинается? — спрашивала себя. Отвечала нехотя, через силу и тоже себе самой: — Расплата...

Не было в этом слове и в этой ее мысли, — говорила она мне, — ни злорадства, ни мстительности — ничего, кроме констатации неминуемого. Фадеев расплатился за все, что было у него в прошлом. Это был жуткий, но мужественный шаг. Какая чушь называть самоубийство трусостью, малодушием. Самоубийство — это бунт против себя, против обстоятельств, против самого провидения, против Господа Бога, если он есть... Она тогда подумала с испугом, что пример Фадеева может оказаться заразительным, как некогда пример Есенина. Она хорошо помнила ту пору. Только там были юнцы, ничего не испытавшие в жизни. А тут...

Сказав Нине Павловне и Ларисе, которая тоже оставалась ждать его в Гульрипши, что Фадеев застрелился, К.М. не стал вдаваться в подробности. На другой день сообщил, что будет диктовать статью о Фадееве, в почти готовую уже шестую книжку «Нового мира» за 1956 год.

Нина Павловна приготовилась было к ночному бдению. Он продиктовал статью на удивление быстро. Заняла она восемь страничек на машинке. Константин Михайлович был если не самым близким другом, то ближайшим соратником Фадеева по работе в союзе. И сколько лет! Нина Павловна возносила благодарения — кому, она того и сама не ведала, что таким вот близким сотрудником Фадеева шеф стал все-таки после войны, а не в страшные предвоенные годы, когда поддержки акциям Сталина от руководства Союза писателей требовали совсем в других формах. Она твердо знала, что ему, по крайней мере, ничего не приходилось подписывать. Выступать, клеймить — да... Этим он теперь и казнится. Но подписывать... Нет...

Одно место в статье Нину Павловну тем не менее насторожило. Это когда К.М. диктовал о первом издании «Молодой гвардии». О том, как хорош был этот вариант и напрасно критика его ругала. Словно упреждая ее вопрос, он продиктовал: меня могут спросить: а где же ты раньше был, почему молчал об этом раньше? И тут же ответ: и не по таким, и не только по литературно-критическим поводам молчали раньше... И не он один!

— Но ведь не только молчали, — тут уж Нина Павловна не могла удержать возгласа вопреки всем ее принципам и правилам. — Ведь была же двухподвальная статья в «Литературке», после того как вышло второе издание, которое К.М. хвалил, подвергая критике то первоначальное, что было исправлено.

Непроизвольная реплика ее произвела на Симонова впечатление, которого она никак не предвидела. Он мог бы резко возразить. Мог согласиться. Но он просто замолчал. Ушел в себя. Вернулся к разговору лишь несколькими часами позже, по собственной инициативе.

Как Нина Павловна не смогла понять, вытекало из его слов, что тогда его статья была именно в поддержку Фадеева! Она появилась, когда о выходе второго издания пресса молчала, словно воды в рот набрав. В те годы людям, более-менее близким к литературной кухне, не трудно было догадаться — почему. Все ждали, что и кому, в какой форме скажет о новой редакции Сталин, который и был инициатором переделки романа. Он, Симонов, взял на себя инициативу и смелость — да, и смелость, — упрямо повторил он, глядя Нине Павловне прямо в глаза, — высказаться о вышедшей работе положительно и этим задать тон. Фактически он с риском для себя пришел на выручку Фадееву... И добился своего. Ну, а уж логика подсказывает, что если ты хвалишь то, что получилось в результате переделки, ты не можешь не сказать и о том, от чего автор отталкивается. Кроме того, новые главы о Лютикове, на которых он и делал свой акцент, действительно ему нравились и нравятся сейчас...