Четыре рассказа

Мама изредка плакала еще два дня, но потом привыкла, перестала шугаться улыбающихся нянечек и однажды вечером, когда Мика выкатил ее на прогулку, впервые за несколько месяцев сказала:

– Господи, какие тут красивые горы…

Где-то

– Господи, какие тут красивые горы…

Леник согласился. Тут было шикарно. Горы выглядели, с одной стороны, дикими и первозданными, с другой – ухоженными, как и все вокруг. И еще они были совершенно безлюдными. Только на одной вершине копошились альпинисты в оранжевых комбинезонах. То ли укрывали ледник огромным белым полотнищем, то ли снимали полотнище – Леня так и не разобрал.

Мама уже порывалась ходить, но он позволял ей прогулки только на небольшие расстояния. Когда они выходили из пансионата надолго, брал коляску на ресепшене и катал маму. Не только ради ее здоровья. Ему было просто приятно: мама, маленькая и восторгающаяся горами, сидит, он ее катит… И мама все понимала, позволяла ему играть роль прислуги.

Впрочем, таких прогулок становилось все меньше. Приближался пуск коллайдра, и страсти накалялись. Каждый день здание CERN пикетировали пару сот каких-то оборванцев с плакатами «Не дадим взорвать планету». Администраторы боялись провокаций и терактов. Охрана требовала на входе снять ботинки и стремилась засунуть металлоискатели в брюки всех сотрудников БАКа.

Но самое страшное творилось на совещаниях ученых. У всех были свои идеи, все требовали, чтобы их эксперимент оказался в начале графика. Язык, на котором шли дебаты, трудно было назвать даже английским. Это была жутчайшая смесь из наречий романской, германской и славянской групп. Китайцы и японцы пытались внести свою лепту в языковое разнообразие семинаров, но их совместный вклад ограничился словами «Банзай» и «Аригато». К счастью, формулы оставались универсальным средством общения, и никого не удивляло, как понимают друг друга финн и тайванец, лопочущие каждый свое – ведь при этом они тыкали в доску, исписанную клинописью значков квантовой механики.

Лёне пришлось проявить чудеса дипломатии, выпить литр саке и поклясться в любви английской королеве, но он добился своего: его права провести первый эксперимент почти не оспаривали. Когда кто-нибудь, забывшись, требовал вычеркнуть из графика «крэйзи шит ов крэйзи рашн», Лёня с недобрым нутряным рыком бросался к доске и покрывал ее такими еретическими выкладками, что его оставляли в покое. Всем было очевидно, что теория идиотская, эксперимент провалится сразу и бесповоротно, и это будет отличным поводом отправить «крэйзи рашн» в его «крэйзи Рашу» первым самолетом, чтобы не путался под ногами.

Никто не мог до конца осмыслить формул Леонида – просто фантазии не хватало. Потому что из выкладок следовало невозможное: после резкого разгона, а затем торможения адронов время повернет вспять…

Тут

«…после резкого разгона, а затем торможения адронов время повернет вспять!» – отстучал Мика на клавиатуре и оторопело уставился на монитор.

Реплика звучала красиво, очень «научно». Надо потом посоветоваться с каким-нибудь физиком, чтобы уж совсем ахинеи не написать. Но проблема была не в этом. Проблема была в том, что сюжет романа после ввода нового героя ушел куда-то вбок. Мика не сразу спохватился – уж слишком легко и просто тек текст. Да и некогда ему было особо анализировать в последнее время. Хлопоты переезда в клинику оставляли время только на то, чтобы быстро, не приходя в сознание, написать очередную порцию (десять тысяч знаков) и свалиться спать.

Теперь, когда за маму взялись хорошие швейцарские врачи, Мика наконец выкроил время, чтобы перечитать написанное.

Роман явно делился на две части. Первая, натужная и многословная, нуждалась в переписывании. А может и в выбрасывании. Особенно все описания природы, которые Мика с таким тщанием впихивал ради «литературности». С момента входа молодого физика начиналась вторая часть, динамичная и резкая. Текст напоминал больше сценарий, но это казалось правильным. Так и надо было вести эту историю – минимум прилагательных, минимум наречий, максимум глаголов. Каждая глава заканчивалась загадкой (тоже привычка сценариста – в «горизонталке» каждая серия должна заканчиваться «крючком»). Самое смешное, что подвешивая вопрос, Мика почти никогда не знал, какой ответ должен последовать. А если казалось, что знает, то быстро выяснялось, что ответ должен быть другим, не таким, как он виделся изначально.

И в результате получилось что-то очень интересное, что-то такое, что Мике нравилось самому – но роман писался поперек задуманного плана! Никогда, ни в одном сериале не допускалось ничего подобного! И вот теперь – нате: «Время повернет вспять…» Но Мика пишет драмеди, а не фантастику!

В отчаянии он уставился в огромное окно. Там красовалась Женева. Местные хвастались, что она не похожа ни на один другой швейцарский город. Мика не понимал этой гордости. Возможно, из-за того, что не был местным. Или из-за того, что не видел ни одного другого швейцарского города. Но вид озера его успокаивал. И вид домиков, аккуратно расставленных вдоль улиц. И горы, само собой.