Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны

Вскоре положение вещей ухудшилось еще более: неподалеку от батареи от взрыва неприятельского снаряда вспыхнул пожар, и к густым тучам угольной пыли присоединились облака дыма. В этой едкой и густой атмосфере не было никакой возможности читать таблицы стрельбы, и не только из за недостатка света, но главным образом потому, что в самом непродолжительном времени моя табличка покрылась густым слоем черной пыли, точно ее окунули в мешок с сажей. Да в ней, впрочем, и не было никакой необходимости, ибо я и с таблицами в руках был бы не в состоянии корректировать стрельбу моих пушек: вокруг броненосца «Шикишима», по которому стрелял наш корабль, а возможно, что и кто-нибудь еще из наших ближайших соседей, взрывались по всем направлениям – и спереди, и сзади, и справа, и слева – огромные столбы воды, подымаемые падением крупных снарядов, и в этом обилии больших фонтанов, при довольно крупной при том же зыби, не было никакой возможности различить всплески снарядов моих маленьких пушек, несмотря на их бешеную скорострельность.

Что же мне оставалось делать? Приостановить стрельбу, выжидая более благоприятных обстоятельств? Такая мысль пришла было на мгновение мне в голову, но я ее сейчас же отбросил, ибо мне показалось чудовищно жестоко обрекать на бездействие моих людей. Да и еще вопрос: удалось ли бы мне оторвать от пушек моих бравых комендоров!

Таким образом, силой обстоятельств на полное бездействие был обречен на первое время лишь я сам. Мне не оставалось ничего иного, как переходить от пушки к пушке, бросая людям короткие фразы, вроде: «Целься лучше, не спеши, проверь прицел», и посматривать на стрелки указателей дистанции, которые все продолжали двигаться в сторону сближения, хотя не с такой уже быстротой, как в начале, приближаясь к цифре 20.

Японцы в буквальном смысле засыпали нас снарядами; взрывы их чемоданов слышались поминутно то вверху, то справа, то слева, даже снаружи, из-за борта, так как они взрывались даже при ударе об воду. Прошло уже более часа с момента попадания в нас первого неприятельского снаряда, а моя батарея была цела, и прислуга не понесла ни одной потери. Хотя и тонкая, всего в 3 дюйма, броня, защищавшая мою батарею, прекрасно сопротивлялась фугасному действию даже японских чемоданов и нигде не была пробита. Разрывы снарядов доносились главным образом сверху, где над верхней палубой борта не имели броневой защиты и легко пронизывались неприятельскими снарядами.

Но были и у меня уязвимые места, и было их целых шесть. Это были довольно широкие порта, куда смотрели мои пушки, и рано или поздно сквозь эти порта и моя батарея должна была принести кровавую дань потерь и разрушений. Наступил, наконец, и этот страшный момент, видеть который, однако, мне не пришлось, так как среди первых жертв средней 75-мм батареи нашего броненосца фигурировал ее командир.

Было около половины третьего, когда я, посмотрев в оптический прицел моей средней пушки № 6, и, к слову сказать, ничего в него не увидев, так как он был запорошен мелкой угольной пылью, отошел от нее, направляясь к следующему орудию. Я успел сделать всего несколько шагов, как услышал за спиной оглушительный взрыв и одновременно с ним страшный удар в спину, от которого потерял сознание…[104]

* * *

С этого момента теряется непрерывность нити моих воспоминаний.

Я не собираюсь описывать здесь подробно Цусимского боя. Эта грандиозная трагедия и катастрофа русского флота столько раз уже была описана талантливыми мастерами пера и самими участниками боя, что мой слабый рассказ, слабый тем более, что, как увидит читатель, мне пришлось бы базироваться не на личных наблюдениях, а на документах и рассказах других участников трагедии, мой слабый рассказ, повторяю, не дал бы ничего нового.

– Поднимите его, – послышался голос Гаврилы Андреевича. – Куда вы ранены? – спросил он меня, пока санитары приподымали меня с палубы.

– Спина, – произнес я первое после ранения слово, вернее, прошептал, так как от сильного удара в спину я все еще не мог вобрать в легкие достаточно воздуха, чтобы говорить громко.

– На живот, – скомандовал доктор, – снимите с него китель. Так… Прекрасно… Ничего серьезного, мой дорогой… Много дыр, но ни одной серьезной… Большая потеря крови и ничего особенного, – приговаривал Гаврила Андреевич, копаясь зондом то справа, то слева моей спины, то у поясницы, то у плеча.

– Вот, получите на память, – вдруг произнес он и сунул мне в руку несколько бесформенных осколков, только что вынутых им из моей спины. – У вас еще остается их несколько штук, но это уже мелочь. Мы их успеем повытащить все в более подходящий момент, а теперь нужно освобождать место для других; вон их сколько ждут своей очереди…

Меня быстро забинтовали и положили у одной из переборок перевязочного пункта.

– А, и ты здесь! – услышал я подле себя знакомый голос, в котором признал голос мичмана Щербачева, Я посмотрел в ту сторону и увидел тощую, полураздетую человеческую фигуру с забинтованной головой.