Четыре жизни Хелен Ламберт

– И Ричард Нэш, – добавила я. – Его выставка внизу просто восхитительна! Еще один потерянный талант. Помнишь его знаменитую фотографию, на которой девушка кланяется пустому концертному залу?

– Да. Сандра Кин.

– Верно, – подтвердила я, тронутая его знаниями. – Есть еще одна прекрасная серия фотографий, которые он сделал с группой No Exit. Сандра Кин была участницей коллектива. У тебя они есть?

– Нет. – Роджер потер подбородок, как будто что-то обдумывал. – Но Ким Нэш Кларк будет сегодня вечером на открытии выставки. Спроси у нее.

– Кларк? – Я уловила смысл его слов. – Ким снова вышла замуж?

– Откуда мне знать? – Роджер смотрел на меня как на сумасшедшую. – Тебя никогда не интересовал музей. Почему вдруг сейчас такое рвение к знаниям?

– Потому что все это связано.

– Я не понимаю. – Роджер ерзал на сиденье, нервно потирая подлокотники. – Дай угадаю: ты стала поклонницей творчества Огюста Маршана? Если ты скажешь это, я отключусь прямо здесь.

– «Босоногая девочка» была написана в тысяча восемьсот девяносто пятом году, а не в девяносто шестом.

Я бросила на Роджера многозначительный взгляд. В темноте я заметила знакомый профиль всех версий художника – Маршана, Билли, Рика, а теперь и Роджера с его большими зелеными глазами. Все они идеально сочетались друг с другом.

– Откуда ты знаешь? – Глаза Роджера расширились от изумления.

– Потому что я там была.

Он засмеялся и покачал головой.

– Хватит шуток, Хелен. Слушай, у меня есть секрет. Ты знаешь, что у меня в коллекции Маршана появилась новая картина? Я никому не показывал. Она пришла на этой неделе.

– Что за картина? – спросила я, наблюдая, как меня убивают в поезде. Мне пришло в голову, что я понятия не имела, чем закончился фильм, потому что Нора никогда не смотрела финал.

– «Джульетта».

Имя как будто ударило меня в живот, и я резко развернулась на стуле.

– Что?

Роджер не понимал значения картины и ее роли во всей этой истории. Она стала искрой, зарождением всего, причиной нашего брака и этого музея.

– Можно я посмотрю?

Роджер выглядел взволнованным.

– Да, она в хранилище. Оценщикам нужно взглянуть на нее, прежде чем я смогу ее повесить.

Последовав за Роджером по коридору, я в последний раз оглянулась. На экране Нора лежала мертвая на полу.

Роджер быстро направился к двери с надписью «Вход только для сотрудников», ведущей в главный коридор хранилища. Он провел картой доступа по считывателю, и мы вошли в подвал. Роджер, похоже, не помнил, что я приходила сюда два дня назад и украла кисть Огюста Маршана.

Роджер подошел к ящику и осторожно вытащил большой холст. Положив его на стол, он снял крышку. Драпировка, тени, кожа Джульетты, взгляд, которым она одарила художника, – взгляд, полный желания и плотских познаний, которые для девушки ее возраста были запретны. Я коснулась холста. Это была оригинальная картина, которую мать Джульетты забрала в ту ночь, когда ворвалась в мастерскую Маршана, а не один из эскизов с обгоревшими краями, о котором упоминала Мариэль Фурнье.

Я думала, что мать Джульетты уничтожила картину. Видимо, этому помешала ее внезапная болезнь.

– Где ты ее взял?

– Эта картина – жемчужина моей коллекции, – восхищался Роджер. – Она привлекает меня больше, чем какая-либо другая. В ней есть что-то особенное. – Он махнул рукой в сторону холста.

– Да, – согласилась я. – Верно.

– Я не могу представить, чтобы кто-то на меня так смотрел. – Роджер склонил голову. – Знаешь, она чем-то на тебя похожа.

Кажется, я фыркнула вслух.

– В самом деле?

Он моргнул.

– В самом деле.

Хотя у Роджера не было воспоминаний о его жизнях, его странным образом тянуло к разным версиям самого себя.

– Во всяком случае, большинство картин Маршана попали ко мне через парижского брокера.

Я закрыла глаза.

– Поль де Пасс очень мне посодействовал.

– Понятно, – с улыбкой ответила я.

– Как бы то ни было, я много лет умолял его об этом, но продавец не сдвинулся с места до настоящего времени. Здорово, правда? Знаешь, ходят слухи, что Джульетта была любовью всей жизни Маршана.

– Нет, не была. Она была его музой. Только музой.

– Маршану повезло. Посмотри на нее.

– Зато не повезло ей.

– Не уверен. На самом деле о ней ничего не известно. – Он поднял картину и накрыл ее крышкой. – Но муза – это творческий генезис. Она намного более могущественна, чем любовница или жена. Для художников важнее муза.

– Точно не в те времена, – прошептала я едва слышно, в последний раз изучая «Джульетту», пока картина спускалась обратно в ящик. – Мир тогда принадлежал мужчинам. Муза ничего не значила.

– Ну, ты можешь представить себя художником после окончания отношений?

Я не понимала, к чему он клонит.

– Не совсем тебя поняла.

– Ты создаешь искусство, в котором муза находится в центре внимания. Потом по какой-то причине отношения заканчиваются. В этот момент искусство оборачивается против тебя. Ты больше не можешь смотреть на свои работы, потому что они становятся чем-то далеким, почти чуждым. – Роджер рассмеялся. – Я не могу представить.

Но я знала, что Роджер знал эту эмоцию. Он понимал ощущение предательства собственного искусства.