Чингисхан

– Что это ты, хан и отец мой, вздумал пугать нас во гневе своем? Если уж нужно было кого напугать, так что бы тебе не потревожить сладких снов у дурных ребят своих да у дурных невесток? С чего это ты так пугаешь, что под сиденьем скамьи оседают, а кверху идущий дым в стороны разлетается? Что с тобою, батюшка мой, хан? Иль мутят тебя лукавые, иль расстроили неправые? Иль мутят тебя неистовые, иль науськали завистливые? Когда у повозки о двух оглоблях сломается одна оглобля – и волу ее не свезти. Не так ли и я был твоею второю оглоблей? [60] Когда у двухколесной телеги сломается одно колесо – нельзя на ней ехать. Не так ли и я был у тебя вторым колесом?

Выслушав эти речи, Ван-хан почувствовал угрызения совести: он-то сам никогда не хотел воевать со своим названым сыном, просто не мог противостоять напористой молодежи. К тому же умудренный опытом старик понимал, что Темучжин еще далеко не разбит, а учитывая его силу воли и мужество, он сможет подняться. И тогда кереитам придется несладко. Ван-хан пытался примириться с Чингисханом и даже, уколов себе палец ножом, нацедил крови, велев послам передать ее Чингисхану. Кровь для монголов имела важное магическое значение, и этим жестом Ван-хан пытался доказать свое доверие названому сыну.

Увы, уловка Ван-хана не помогла: Темучжин более ему не верил. Даже его вдохновенное послание было лишь средством обмануть противника.

И эта уловка была не единственной. Приходили к Ван-хану послы и от Хасара, который уверял старика, что устал от скитаний и желает предать своего брата. Сложно сказать, насколько действенны были эти уловки, но они помогали тянуть время и собирать силы.

Честолюбивый и уже вкусивший сладость власти Сангум, сын Ван-хана, видел в Темучжине лишь конкурента в борьбе за власть и не мог здраво оценить свои силы и силы противника. Он радовался победе и пировал, утратив бдительность.

К нему тоже отправлял послов Темучжин. Им было велено передать:

– Я – сын твоему отцу, родившийся в одежде, а ты – сын ему, родившийся нагим. Отец наш некогда лелеял нас обоих равно. Тебе запало подозрение, и ты, опасаясь, чтоб я не опередил тебя, возненавидел и прогнал меня. Теперь перестань причинять отцу скорбь и страдание; постоянно навещай его и рассей его печаль и скуку. Если же ты не изгонишь из своего сердца старую зависть, то, верно, тебе хочется еще при жизни своего отца сделаться царем, когда заставляешь его страдать.

Сангум ему не поверил:

– Когда он называл отца моего царем? – возмутился он. – Он называл его старым убийцей, и меня когда он называл андой? Он всегда считал, что мое дело – плести бараньи вихры и хвосты [61]. Тайный смысл речей его я разгадал; битва – это самое первое слово.

Трудно сказать, насколько искренен был Темучжин. Возможно, все это делалось лишь для того, чтобы Ван-хан утратил бдительность. Послы были в то же время и шпионами: они помогли выведать точное расположение лагеря кереитов и донесли, что те заняты пирами.

Именно во время пира и напал на кереитов Темучжин со своим изрядно поредевшим войском. Сыграл роль фактор внезапности – и кереиты были разбиты. Их улус перестал существовать. Это было весной 1203 года.

Примечательно, что на этот раз Темучжин не стал истреблять воинов врага, а принял от них клятву верности и взял себе на службу. Наверное, сказалось то, что численность его собственного войска сильно уменьшилась и он нуждался в людях.

Старому Ван-хану и Сангуму удалось спастись: им помог известный храбрец Хадах-Баатур. Примечательно, что сам он сдался Темучжину и честно рассказал, что не счел возможным предать своего господина, поэтому и помог Ван-хану бежать.

– Теперь же, если повелишь умереть – умру, а помилуешь – послужу, – закончил он свою речь.

Темучжину понравились эти слова. Он посчитал настоящим воином того, кто не покинул государя, и не дозволил его казнить, приняв к себе на службу.

Впрочем, бегство Ван-хана ему не помогло и не повредило Темучжину. И старый хан, и его сын погибли в степи. Возможно, их убили найманы.

Темучжин не терпел измены и изменников нещадно карал. Так произошло и с Кокочу – конюшим Сангума. Тот бросил своего господина в пустыне без коня, без пищи и без воды, несмотря на осуждение жены, напоминавшей, что когда хан был богат, то и конюший его «сладко ел, сладко пил, шитый золотом ходил!»

Явившись к Темучжину, конюший Кокочу первым делом похвалился, что вот-де я вернулся, бросив Сангума в пустыне. Потом он рассказал все, как было. Государь же, взыскав своею милостью жену его [62], самого Кокочу приказал зарубить и выбросить.

«Этот самый конюх Кокочу явился ко мне, предав так, как он рассказывал, своего природного хана! Кто же теперь может верить его преданности?» – сказал Темучжин.