Чингиз Айтматов

«Ну, может, все решили, что это у неё примета такая — перед каждым важным шагом в жизни подниматься на свою любимую гору?» Я чувствовал, что он уже многое домысливал, и во мне вновь пробудился заинтересованный читатель, мне не терпелось узнать, как продолжится и разрешится теперь уже воображаемая писателем драматическая история. «Но она вернётся назад или?..» — осторожно спросил я. А Чингиз Торекулович продолжил: «...Но к утру ветер затих, дождь прошёл, и все решили, что с рассветом пропавшую девушку найдут. И хоть ещё была ночь, верх сопки казался им таким белым-белым... Он излучал какой-то особый свет... трепетный и неяркий». Мне, киргизу, страшно было даже представить, что будет дома, где собрались сваты и родня, никто ни о чём дурном не думает, а дочь вдруг не возвращается. Что будет с матерью, которую и так во всём винил, как у нас водится, разгневанный поведением единственной дочери отец? Убьёт он её, задушит? А что будет со сватами? А с женихом, опозоренным навсегда? Вот тебе и киргизская трагедия про современную Джульетту...

Ответа на мой наивный вопрос не последовало. А тут как раз Осмонбек пригласил к раскинутому на капоте машины дастархану. Чингиз Торекулович пригубил красного французского вина и почти ничего не съел. Решили перекусить попозже. Осмонбек сделал несколько любительских фотографий на фоне красивого ущелья, и мы двинулись дальше.

Я предложил вернуться в город не по трассе, а по дороге через Иссык-Атинский курорт, по склону гор, через сёла Горная Маёвка и Норус. Решили остановиться на каком-нибудь пригорке и там пообедать.

На обратном пути Чингиз Торекулович повеселел и рассказал довольно смешную историю о том, как однажды его пригласил к себе в Кегеты покойный писатель Насирдин Байтемиров, и как тот, лёжа в глубокой траве, подманивал перепёлок каким-то свистком, издавая звуки, похожие на любовную песню самки, зазывающую в жаркую летнюю пору самцов, и они легко попадали в раскинутые капроновые сети хитроумного ловца. Айтматов со смехом рассказывал, как они с Байтемировым поссорились из-за этого нечестного, на взгляд Чингиза Торекуловича, способа охоты. Возмущённый таким коварством, он даже ушёл было, но Насирдин-ага, явно растерявшийся от столь наивного протеста взрослого человека, его нагнал и они помирились. Я подумал про себя: даже в этом весь Айтматов, сидящий сейчас рядом со мной.

Действительно, Чингиз Торекулович в быту часто бывал как-то по-детски наивен, что странным образом сочеталось с его философским образом мышления, склонностью к экзистенциализму. Непростая жизнь научила его многому, в том числе и тому, как выходить из той или иной запутанной ситуации, избегая при этом открытых конфликтов.

Словом, на обратном пути мы много смеялись. Но из головы у меня никак не выходила та тема религиозной конвертации. Теперь мне не терпелось узнать, как повернёт историю сменившей вероисповедание девушки фантазия художника. Ясно, что за ней, этой сельской историей, вырастет проблема всемирного значения. Киргизы — умеренные мусульмане, живущие в эпоху кризиса, зачастившие в страну после завершения эпохи государственного атеизма миссионеры самого разного толка, немецко-киргизское село Рот-Фронт, эта сопка, похожая на местную Фудзияму... Я испытывал подлинное предвкушение нового айтматовского шедевра. И тут мне в голову пришла дерзкая мысль: будущее произведение следовало бы назвать «Богоматерь в снегах».

«Как это? — возразил Айтматов. — Это же название другого произведения, пусть не завершённого». И добавил, что описывает в нём события времён Великой Отечественной войны, размышляя о силе религиозного чувства и человеческой морали. «Ну и что, — гнул я свою линию, — Хемингуэй, например, однажды наткнулся на свою незавершённую некогда рукопись, извлёк из неё эпизод со старым рыбаком и получилась знаменитая повесть “Старик и море”, вскоре после появления которой автор получил Нобелевскую премию». Но понял, что к моим аргументам не прислушиваются и с сожалением замолк.

Тут я позволю себе забежать немного вперёд. После этой поездки как-то раз Чингиз Торекулович позвонил мне, кажется, из Бельгии и произнёс: «Ты знаешь, я нашёл для той истории название...» — «Какое?» — «Негасимый след молнии...» Я ничего не сказал. Бог видит, по мне так «Богоматерь в снегах» лучше.

Тем временем мы выехали из Иссык-Атинского ущелья, миновали курорт и уже спускались по пологому склону. Вся благодатная Чуйская долина была видна как на ладони. Солнце стояло в самом зените. Вокруг бушевало такое разнотравье, такая роскошь предгорных цветов и порхающих разноцветных бабочек, что мне захотелось выскочить из машины и ребёнком кувыркаться на этом райском травяном ковре.

В селе Горная Маёвка мы увидели красивый свежескошенный пригорок с многочисленными стогами сена, и я велел свернуть туда. Новый японский джип бизнесмена без труда понёс нас на самый верх, где мы и решили сделать привал.