Чёрная сотня

Черносотенцы пользовались поддержкой некоторых старообрядческих общин, чем вызывали раздражение православного духовенства. Так, священнослужители протоиерей Иоанн Восторгов и архимандрит Макарий отказывались принимать в Московский отдел Союза русского народа представителей неединоверческих старообрядческих церквей. Следует отметить терпимое отношение крайне правых к католикам и лютеранам. Черносотенцы заявляли, что Союз русского народа «из иноверцев выражает свое особое благорасположение содержащим Магометов закон». Одно время разрабатывался план создания дочерней организации под своеобразным названием «Мусульманский союз русского народа из казанских татар». Проект устава, одобренный руководителями Союза русского народа, предусматривал оказание содействия в строительстве медресе и мечетей. Председатель Уфимского отдела Г.А. Бусов подчеркивал: «Союз русского народа находится в самой тесной связи с мусульманами и считает их своими братьями». В Казанской губернии Белебеевский и Давлекановский отделы Союза русского народа приняли решение беспрепятственно принимать мусульман и бесплатно выдавать им значки Союза. Поскольку союзный значок имел христианскую символику, отделы ходатайствовали о вручении мусульманам, вступившим в Союз русского народа, особо разработанного значка с цитатой из Корана, повелевающей правоверным чтить Аллаха и царя⁹⁰.

Крайне правые осознавали, что церковь потеряла значительную часть своего авторитета. Монархическая партия констатировала, что православная церковь не находится на должном уровне и не руководит духовной жизнью и нравственностью. Основной порок заключался в казенном характере церкви. «Православие в России стало ведомством особого лишь министерства с канцеляриями и присутствиями, а пастыри церкви — чиновниками, все более и более отдаляющимися от народа», — сокрушался черносотенец СС Володимиров⁹¹. Последователь славянофильства А. Васильев разработал целую программу реформ: «Восстановление патриаршества, обращение к соборному началу, возобновление деятельности и живого общения с другими Православными церквями оживят и одухотворят и нашу церковную жизнь, исцелят многие наши общественные язвы и, быть может, восстановят духовную целость Русского народа и всего Православного Востока»⁹²

.

Гораздо больше внимания по сравнению с православием было уделено второму символу трехчленной формулы, т. е. самодержавию. Защищая монархию, черносотенцы обрушились на демократические принципы. Они пытались доказать, что сторонники демократии не понимают сути государственной власти, испытывая слепое преклонение перед большинством голосов. Но в решении сложных государственных вопросов более правильную позицию может занять опытное и образованное меньшинство. В рассуждениях черносотенцев скрывалось противоречие. Ведь монархисты доказывали, что они говорят и действуют от имени многомил-

лионной «черной сотни*. В этом случае демократические процедуры только укрепили бы монархию. Но в том-то и дело, уверяли черносотенцы, что свобода слова, собраний, наконец, прямые или косвенные выборы не выявляют волю народа. «Как бы ни устраивалась система выборов, народная масса всегда участвует лишь в слабой доле в голосовании»⁹³.

Черносотенцы с готовностью подчеркивали недостатки буржуазной демократии. Лидеры союза русского народа подсчитывали, сколько тысяч франков требуется французскому гражданину для избрания в парламент. Правые газеты неоднократно печатали рассказ Марка Твена «Как меня выбирали губернатором», в котором сатирически описывались нравы американской избирательной кампании. Не только выборы, но и выборные учреждения не удовлетворяли черносотенцев. С их точки зрения, слово «демократия» было обманом. В этом они вполне присоединялись к обер-прокурору Синода КП. Победоносцеву, который называл конституцию «великой ложью нашего времени» и писал в своем «Московском сборнике»: «Если бы потребовалось истинное определение парламента, надлежало бы сказать, что парламент есть учреждение, служащее для удовлетворения личного честолюбия и тщеславия и личных интересов представителей». КП. Победоносцев называл конституцию «великой ложью нашего времени», а представительные учреждения, о которых мечтали либералы, вредной говорильней. «Если бы потребовалось истинное определение парламента, — писал он, — то надлежало бы сказать, что парламент есть учреждение, служащее для удовлетворения личного честолюбия и тщеславия и личных интересов представителей»⁹⁴

. Он утверждал, что только монарх, располагающий абсолютной властью и независимый от воли толпы, способен проводить полезные преобразования. «История свидетельствует, — подчеркивал он, — что самые существенные, плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили от центральной воли государственных людей или от меньшинства, просветленного высокой идеей и глубоким знанием; напротив того, с расширением выборного начала происходило принижение государственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей...»⁹⁵