Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Ты играй, моя тальянка,С колокольчиками.Ты пляши, моя милая,С приговорчиками.

Вера прошлась вокруг него павушкой, помахивая платочком, и, торжествуя, воскликнула:

Милый мой, у нас с тобойЛюбовь косынкой связана,Из-за тебя, мой дорогой,Семерым отказано!

Вокруг собирались люди. Появился Гришка. Галка притоптывала в такт частушкам ногой, перебирая пальцами косу. Бабушка улыбалась, стоя у окна. Лидино лицо выражало только любопытство — то, которое возникает, когда ждут чего-то особенного. Я наклонился к Лиде, спросил шепотом:

— Нравится?

— А тебе?

— Очень!

— Значит, у нас разные вкусы.

«Разные? — испугался я. — Как это так — разные?» Взглянул на улыбающихся людей и подумал, что у меня хороший вкус, что Лида просто оригинальничает.

Дядя Ваня медленно перебирал лады. Теперь по двору плыла тоскливая мелодия. Глаза у дяди Вани были полузакрыты, он, казалось, весь ушел в себя.

Ветер разметал облака. Над нашими головами было чистое небо. На земле валялись чьи-то тетради. Ветер переворачивал листы с кляксами, с красными галочками на полях. Дядя Ваня продолжал играть, припадая ухом к гармони. Казалось, он слушает ее нутро, казалось, гармонь поверяет ему то, что не хочет сказать другим. Этот грубый человек вдруг предстал передо мной совсем другим — тоскующим, ожидающим чего-то. В моей голове рождались мысли о том, что мир сложен, не все в нем так просто, как это кажется, человеческие отношения — ребус, который не всегда удается разгадать.

Гармошка сделала последний вздох, и дядя Ваня снова превратился в прежнего дядю Ваню, которого я терпеть не мог. Обернувшись к Вере, он сказал:

— Пошли, что ли?

— Куда?

— На кудыкину гору! В гости — куда же еще?

— Прямо сейчас?

— Ну.

— Может, поешь сперва? — Вера подняла на мужа глаза. — Я картошки нажарила.

— У сеструхи поедим. Там и обмоем гармонь.

— Обмыл уже. Хватит!

— Кому хватит, а кому нет. — Дядя Ваня повернулся и пошел к воротам. Вера вздохнула, одернула платье и двинулась следом.

Когда они скрылись с глаз, из окна высунулась Клавдия Васильевна и проговорила плачущим голосом:

— Господи, господи!.. Только сейчас выступление по радио было: война началась…

Был полдень 22 июня 1941 года…

Дядя Ваня пустил пальцы по клавишам, и комната наполнилась мелодией песни, которую мы пели на фронте, во время передышек, которую часто передавали по радио. Мы слушали песню молча, подперев руками отяжелевшие от вина головы. Потом стали подпевать.

— …и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь, — выводил дядя Ваня.

На тарелках лежали остатки колбасы, разломленные картофелины. Клавдия Васильевна тихо плакала, прикладывая к глазам платок. Я украдкой посматривал на Веру и дядю Ваню, замечал их взгляды, обращенные друг на друга, взгляды, в которых была любовь, и с каждой минутой все уверенней думал, что эти люди теперь будут вспоминать свою прежнюю жизнь как дурной сон, а может, и вовсе не будут вспоминать ее, потому что их новая жизнь затмит все плохое. Мне очень хотелось этого, и я верил, что так будет.

Все это время я продолжал думать о Лиде и Галке, сравнивал их. Иногда мне хотелось немедленно увидеть Лиду, иногда Галку. Я чувствовал: сегодня что-то произойдет, и это определит мое отношение к ним. «Если встречу сейчас Лиду, — решил я, — то попрошу у нее прощения, напомню, что она обещала стать моей женой».

За окном садилось солнце. Рыжие пятна расположились на стене, обращенной к окну. «Пора», — я встал.

Решил прогуляться, чтобы выбить хмель. Увидел Витьку. Был он в приличном костюме, в светлой рубахе с галстуком, с клеенчатой сумкой. Левая штанина была аккуратно подколота, а правая, должно быть, только что побывала под утюгом — «стрелка» на ней казалась острее бритвы. Витька благоухал тройным одеколоном, был выбрит, умыт — залюбуешься. В сумке, висевшей на плече поверх костыля, вздувалось что-то напоминавшее арбуз.

— Куда это ты? — спросил я, радуясь и удивляясь одновременно. Я радовался потому, что снова увидел прежнего Витьку, пусть без ноги, но прежнего, а удивление было вызвано его внезапным превращением: до сих пор (так утверждали во дворе) Витька брился редко и ходил всегда в мятых брюках.

— В гости иду, — ответил Витька. — К сыну.

— К сыну?

— Точно! Ведь у меня сын есть.

О том, что у Витьки есть ребенок, я знал. Еще до ухода в армию Вековуха показала мне женщину и добавила, что эта бедняжка ждет ребенка от Витьки. Несмотря на большой живот, женщина шла легко, можно сказать, весело. У нее было узкое лицо, выразительные глаза с закругленными ресницами, тонкие-тонкие пальцы. Я запомнил эту женщину и не удивился, когда встретил ее у Лиды. Она, видимо, только что родила, а может, просто избавилась от ребенка. Женщина плакала, комкая в руке мокрый от слез платок. Лида была невозмутимой, холодной, как статуя.

— Зачем она приходила? — спросил я, когда женщина ушла.

— Витькин адрес выпытывала, — ответила Лида.

— Ты дала ей адрес?

— Нет.

— Почему?