Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Вековуха промолчала, и я решил, что Галка сказала правду, что ей нечего таить от других.

Варенье оказалось клубничным, очень вкусным. Вековуха шумно дула на блюдечко. Галка пила чай маленькими глоточками. Коля попробовал варенье и громко сказал:

— Нца!

— Нравится? — встрепенулась Вековуха.

— Нца! — повторил Коля.

— Вишь, — Вековуха улыбнулась, — новое словцо выскочило. Теперь они у него каждый день выскакивать будут. Ходить до срока начал, а со словами задержка вышла. — Она перевела взгляд на меня, принюхалась и сказала с укоризной: — Винцом от тебя попахивает. Нехорошо это. Курить куда ни шло, а пить — последнее дело.

— Дядя Ваня угостил, — поспешно объяснил я. — Празднуют они.

— А-а… — Вековуха кивнула. — Как они, не бранятся?

— Наоборот! Глаз друг с друга не сводят.

— Сла-ть господи! — Вековуха перекрестилась.

Галка обрадованно закивала.

На стене по-прежнему ворковал репродуктор. Это не мешало, как не мешает радио тем, кто привык к нему, кто слушает только то, что вызывает интерес. Потом начался концерт. Глаза у Коли тотчас округлились, ложка застыла в руке.

— Посмотрите! — воскликнул я.

Галка усилила громкость.

— Это уже давно. Как только музыку начинают передавать, иной раз так заслушается, что даже в штанишки напустит.

— С кем греха не бывает, — заступилась за Колю Вековуха.

Передавали увертюру к «Травиате». Коля таращил на репродуктор глаза и слушал. «Черт побери, — подумал я, — черт побери!»

— Весь в отца, — сказала Вековуха, и я не понял — одобряет она это или нет. — Подрастет — тоже начнет мозгой работать, песенки сочинять.

Концерт продолжался. После увертюры передали «Застольную», арию Жермона, весь четвертый акт. Коля сидел на колене Вековухи с испачканным вареньем лицом и слушал, не отрывая глаз от репродуктора.

Когда музыка смолкла, Вековуха перевернула чашку донышком вверх, опустила на пол Колю и сказала:

— Пойду, не буду мешать вам.

— Вы не мешаете, — возразил я.

— Болтай! — Вековуха усмехнулась.

Как только Авдотья Фатьяновна ушла, раздался стук. Галка в это время укладывала в соседней комнате сына.

— Открыть? — крикнул я.

— Открой, — разрешила Галка. — И добавила: — Не представляю, кто бы это мог быть. Неужели снова Никодим Петрович?

Она угадала. Никодим Петрович был в коверкотовом костюме, в коричневых штиблетах. За пазухой у него вздувалось что-то. Увидев меня, он сказал:

— Вы?

Я стоял в дверях, загораживая проход.

— Галя где? — спросил Никодим Петрович.

— Сына укладывает.

— Обождем. — Никодим Петрович протиснулся мимо меня в прихожую.

— Кто? — крикнула Галка.

— Я, — отозвался Никодим Петрович.

Он извлек из-за пазухи поллитровку, бережно опустил ее на стол, по-хозяйски уселся на стул. Я промолчал, хотя меня это и покоробило.

Мы играли в молчанку до тех пор, пока не вышла Галка. Прикрыв дверь, она сказала:

— Теперь хоть из пушек пали, не проснется.

Никодим Петрович посмотрел на Галку и пробасил:

— Слух прошел: у твоего парня сегодня именины.

— День рождения, — сказала Галка.

— Все одно. Вот я и решил с бутылочкой прийти, чтобы отметить.

— Чего ж днем не приходили? Виновник торжества спит, а без него какое же веселье?

— Не смог.

— Не смогли? — Галка рассмеялась. — Скажите лучше — боялись. Ждали, когда Авдотья Фатьяновна уйдет.

Никодим Петрович скривил рот.

— Начхал я на твою Авдотью Фатьяновиу. Кто она такая, чтобы меня не пускать?

— А я вас приглашала? — рассердилась Галка. — Чего вы, в самом деле, ходите и ходите? Лида узнает… — Галка прикусила язык, виновато посмотрела на меня.

— Одно другому не мешает, — сказал Никодим Петрович и рассмеялся.

«Пакость», — подумал я и сказал это вслух.

— Бросьте! — Никодим Петрович нагло взглянул на меня. — Меня такими словами не проймешь. Я свою линию в жизни гну.

— Какую?

— Свою, — многозначительно произнес Никодим Петрович.

«Он, наверное, так и не побывал на фронте, — подумал я. — Не ходил в атаку, не видел, как умирают. Поэтому ему на все наплевать. Поэтому в нем нет ничего того, что есть во мне, Витьке и в тысячах таких, как я и Витька».

— Доставай рюмки, хозяйка, — сказал Никодим Петрович, — сейчас гулять будем.

— Не хочу, — сказала Галка. — Может, Антон хочет? — Она посмотрела на меня.

— Садитесь, — Никодим Петрович показал мне на стул.

— Нет настроения.

— Бросьте!

— Нет настроения, — повторил я.

— Выпьете — появится.

Я рассмеялся:

— Значит, не будете?

— Нет.

— Ну тогда я один.

Это обозлило меня. Я подошел к Никодиму Петровичу и сказал, не сдерживая ярости:

— Слушайте, катитесь отсюда! Неужели не понимаете, что вы тут лишний?

Он перевел глаза на Галку.

— У тебя такое же решение?

— Такое же, — подтвердила Галка.

Никодим Петрович сгреб со стола бутылку, сунул ее за пазуху и, блеснув плешью, двинулся к выходу, бросив напоследок на меня недобрый взгляд.

— Злопамятливый он, — сказала Галка, когда хлопнула дверь.

— А ну его! — возразил я. — Что он может сделать мне фронтовику?

Пока Никодим Петрович находился в комнате, я не чувствовал скованности, а теперь словно отвалился язык. Галка тоже смущалась, хотя старалась не показывать этого. Но я видел: смущается.