Чтоб никогда не наступала полночь

– Условия довольно просты, – ответила королева. – Известен ли тебе Лондонский камень?

– Тот, что на Кэндлуик-стрит?

– Тот самый. Древний символ столицы, камень множества клятв. Мятежный Джек Кэд, объявляя себя хозяином Лондона, ударил по нему мечом. В минуту моей коронации она вонзила в этот камень меч и так утвердилась во власти.

Это весьма обнадеживало: теперь перед Девеном появилась материальная цель для удара.

– Не повредит ли вашему положению, если?..

Елизавета отрицательно покачала головой.

– Меня возвела на престол политика и слово епископа, благословившего мою власть именем Господа. То, что она взяла хитростью, я получила по праву.

Королева говорила без колебаний, однако Девен не раз слышал ее при дворе, с хвастливой самоуверенностью заявлявшую, будто Испания не отважится предпринять новых попыток вторжения, а тот или иной лорд никогда не пойдет против ее воли. Что, если и сейчас Елизавета только изображает уверенность, коей вовсе не чувствует?

Казалось, в горле застрял острый осколок камня. Девен с усилием сглотнул. Стоит ли помогать дивным свергнуть с престола Инвидиану, если это повлечет за собой низвержение его собственной королевы?

Что ж, если Елизавета согласна рискнуть, дабы освободиться из тенет заключенного договора, не ему сомневаться в ее решении.

– Сумеешь лишить ее власти, – жестко, страстно сказала Елизавета, – я награжу тебя как подобает. Она – холодная, бесчувственная тварь, находящая радость в жестокости. Да, особам королевской крови нередко приходится быть жестокими, я поняла это задолго до того, как взошла на престол. Но ее жестокость перешла все границы, и не раз. В ней нет ни грана тепла и любви. За что я всей душой ее презираю.

Тут Девену вспомнились сестры Медовар – рассказ Розамунды и разговор с Гертрудой.

– Мне говорили, – мягко откликнулся он, – что прежде она была не такой. Еще до коронации. Пока носила имя Суспирии.

Елизавета сплюнула, нимало не заботясь о грубости сего жеста.

– Если и так, что с того? Я этой Суспирии в глаза не видела.

Проехав еще несколько шагов вперед, Девен судорожно дернул поводья. Мерин его споткнулся, но тут же выправился и двинулся дальше.

– Даже при первой встрече? Даже в тот день, в Тауэре? – спросил Девен, вновь поравнявшись с Елизаветой.

Во взгляде королевы мелькнуло настороженное недоумение.

– Мне она в первый же день назвалась Инвидианой. И с той самой минуты ни разу не проявляла при мне ни доброты, ни человеческого тепла.

– Но… – Тут Девен с запозданием сообразил, что совершенно забыл о титулах, об учтивых обращениях и вообще о том, как джентльмену подобает разговаривать со своей королевой. – Согласно рассказанному мне, государыня, она звалась Суспирией до самой коронации, а нося это имя, была вовсе не так холодна и жестока.

– Твои друзья ошибаются или солгали. Хотя… – Елизавета устремила взгляд вдаль, словно бы всматриваясь в прошлое. – Когда я спросила о ее имени, она ответила, что ее зовут Инвидианой, однако тон, которым это было сказано… – Королева вновь перевела взгляд на Девена. – Вполне возможно, тогда она назвалась этим именем впервые.

Девен молчал, лихорадочно пытаясь понять, что все это может значить. Голова шла кругом: разрозненные, не складывающиеся воедино обрывки информации пихались, толкались, мешались в кучу.

– Я передам эти вести тем, кто действует против нее, – наконец сказал он.

Если сестры Медовар солгали (пусть они кажутся вполне достойными доверия, однако исключать такого поворота нельзя), возможно, они себя чем-то да выдадут. А если нет…

А если нет, все обстоит совсем не так, как они думают.

– О трудах своих доложишь нам, – сказала Елизавета.

Овладевшая ею во время прогулки фамильярная простота, с коей она говорила о том, чего наверняка не разглашала ни единой живой душе, исчезла без следа. Перед Девеном вновь появилась Ее величество королева Англии.

Девен поклонился в седле.

– Непременно, Ваше величество, и в самом скором времени.

Воспоминания:

31 января 1587 г.

В покоях воцарились тишь и полумрак. Всем слугам и приближенным, обычно находившимся рядом, было велено заняться другими делами. За дверью по-прежнему стоял караул (в столь неспокойные времена о том, чтобы отослать прочь стражу, не могло быть и речи), однако хозяйка покоев осталась одна, насколько это было возможно.

Румяна и белила, обыкновенно покрывавшие ее лицо, будто латы, исчезли, выставив на всеобщее обозрение все разрушения, учиненные пятьюдесятью тремя годами жизни в страхе и гневе, да и бременем человеческой жизни вообще. Красота, вещь весьма эфемерная, ушла вместе с минувшей юностью. Осталась лишь твердость характера, гнущегося, но не ломающегося даже под таким сильным натиском, какой ей предстоит выдержать сегодня.

Пламя в камине моргнуло. Услышав за спиной голос гостьи, явившейся без доклада, но ожидаемой, Елизавета прикрыла глаза и крепко стиснула зубы.

– Ты сама понимаешь, что должна казнить ее.