Чукотскіе разсказы

— А какже? — сказалъ Митрофанъ. — Такъ и надо. О, и я такъ сдѣлаю, даромъ не вашъ общественный. Пріѣду къ вамъ весною — кормите меня, — и собакъ приведу.

— Слышишь, чего лепечетъ? — сердито сказала старуха, — Будто намъ даромъ достается? А вы побѣгайте-ка за табуномъ, небось отобьете ноги! Да лѣтомъ подъ комаромъ, да зимою въ пургу… Вы передъ чуваломъ[143] пузо грѣете, то ваше и дѣло; а мы теплую избу забули, какая она и була!

— Мольчи!

 — сказалъ Митрофанъ. Мы всѣ подати и повинности начальству правимъ, да и то мольчимъ.

— А мы не правимъ? — воскликнула старуха. — Кажной годъ дерутъ насъ, дерутъ, какъ лисью куреньгу[144]; прошлаго году 8 рублей, сего года 7 рублей. Гдѣ ни хватятъ, тамъ и тянутъ. Вотъ зимусь въ крѣпость поѣхала, къ Кошелеву поторговать; только отторговались, выходитъ староста. — «Старуха, а подать гдѣ?» — «О, Господи помилуй, — говорю, — я на легкой нартѣ пріѣхала, каки подати привезу» — «Нѣтъ, говоритъ, на это отговорки нѣту; не заплатишь, такъ и назадъ не уѣдешь». Нечего дѣлать, стала просить Кошелева положить за меня. Кошелевъ и положилъ. А староста говоритъ — «Еще дрова для Спаса, нарту дрова подай». Опять давай бѣгать, искать по городу; насилу нашла.

Митрофанъ опять разсмѣялся. — Правда! — сказалъ онъ. — И теперь староста заказываетъ: «Четыре рубли приготовь къ Островному!»

— Да что онъ обезумѣлъ, что ли? — почти закричала старуха. — Давно семь рублей взялъ? теперь опять четыре! Видно, съ насъ однихъ только и берутъ.

— Не знаю! — сказалъ Митрофанъ. — А только заказывалъ староста: «Скажи Овдѣ, четыре рубли пусть приготовитъ къ ярмаркѣ, не то и съ ярмарки не отпустю, на рѣку вывезу!»

— Нибось, какъ мы не ѣвши сидѣли, — кричала Овдя, — такъ васъ не було! А теперь, какъ живое мясо обросло, вы объявились. «Дай, да принеси!»… Общество тоже! — прибавила она съ презрѣніемъ…

— Развѣ мы мало муки приняли? — обратилась она ко мнѣ, немного успокоившись. — Я сама, вѣдь, рѣчная, Чаиновска

. Отецъ у меня померъ. Только дядя да братъ остались, дядя то меня молоденькую выдалъ за старика прямо силомъ. Я съ нимъ немножко пожила, онъ и померъ — я вдова осталась. А мы жили на большомъ Анюѣ; тутъ пріѣхалъ чукча, Кеутегинъ, о и богатый, — табунъ у него — земля! — да и давай меня сватать. А я не хочу. Уговаривали, уговаривали, прямо сказать, опять силомъ сипхнули. Это само въ баронскій годъ було и до барона[145] доходило и до всѣхъ, и то есть, что баронъ меня уговаривалъ, а Кеутегинъ-то оленей, людямъ ли, собакамъ ли, такъ и убиватъ. Привезли меня къ чукчамъ, баять по ихому не умѣю, тоскую, плачу день и ночь, зябну на сѣнтухѣ[146]

, днемъ сижу въ пологу съ лейкой; таборъ большой, людей много, я ни въ чемъ и не суечуся сама. Кочевать ли надо, такъ въ болокъ[147] лейку поставятъ, да чайникъ сварятъ, да нагрѣютъ, тогда я въ болокъ перейду. А Ольку-то я родила еще во вдовахъ и съ собою его привезла еще совсѣмъ красненькаго сюда; тутъ онъ и выросъ. Пожили мы лѣтъ десять, мужъ и померъ; а братъ у него булъ, деверь мой, шибко худой — пріѣхалъ онъ ко мнѣ да и говоритъ — «У тебя дѣтей нѣту, я табунъ возьму, а ты мнѣ поди въ хозяйки, въ жены, значитъ». — А у него и такъ три жены. Ну, русскіе близко, говорятъ: «Зачѣмъ тебѣ этта мучиться, лучше пріѣзжай на рѣку!» Поѣхала я, стала жить въ крѣпостѣ, прожила два мѣсяца, парнишка съ непривычки рыбку-то не ѣстъ, плачетъ, мяса проситъ; поѣхала я на тундру къ чукчамъ гостить. Сталъ за меня чукча свататься, бѣдненькой такой; ну, я не иду, поѣхала назадъ, онъ и погонися за мною, да отъ Коретовой да Крестовки, на одинъ духъ выбѣжалъ 50 верстъ, не отсталъ отъ собакъ. Тутъ моня братъ сталъ уговаривать: «Пойди, да пойди! Ты, — говоритъ, — все ждешь богатаго, а богатые откуль придутъ? А онъ, все-таки, хоть бѣдный, да старательный, исти хотѣть не станешь у него»! Подумала, подумала, пошла. Пожила съ нимъ немного, померъ. Пришелъ братъ его съ морской стороны, опять табунъ обобралъ да увелъ. Остались у меня десять важеночковъ, мое пятно: родники, да сосѣди моня дарили. Съ тѣмъ я и жить начала. А Олька-то еще былъ недосилокъ, вотъ оленій чемеръ[148], такъ еще ниже того, тогда сталъ съ табуномъ биться, да годъ за годъ, въ голодѣ да въ холодѣ черезъ силу расплодили стадо.

— Я, вѣдь, мясо-то варила не каждый день, — продолжала Овдя. — День ѣдимъ, а другой не ѣвши сидимъ. Положокъ-то у меня зимній булъ, вездѣ плѣшины, чисто одна мездра, все оленей жалѣли убивать на шкуры; а Олька въ табунѣ живетъ, по три, по четыре дня не ѣвши ходитъ, домой придетъ, поѣстъ, похвататъ, какъ собака, опять въ стадо бѣжитъ. Лѣтомъ на округъ[149] безъ сна ходитъ, глаза опухнутъ, лицо заплыветъ отъ комара, чисто на человѣка не похожъ… Такъ-то мы оленчиковъ развели…