Чукотскіе разсказы

— Олени! — сказалъ Митрофанъ, презрительно прищуриваясь. — Не бойся, оленямъ найдемъ мѣсто! Мало ли голодныхъ на Колымѣ? только мигнемъ общественникамъ, они и не такой табунъ по себѣ растаскаютъ!

Это нашла себѣ выраженіе другая сторона уравнительныхъ стремленій представителя рѣчныхъ интересовъ. Не имѣя никакого запаса, существуя изо дня въ день продуктами рыбнаго промысла, онъ не признавалъ и за оленеводомъ права на его живой капиталъ и въ своихъ голодныхъ вожделѣніяхъ не отличалъ его прирученныхъ стадъ отъ дикихъ животныхъ. Такія воззрѣнія присущи всѣмъ рыболовнымъ и охотничьимъ племенамъ по отношенію къ сосѣдямъ скотоводамъ и на Колымѣ постоянно даютъ себя чувствовать въ отношеніяхъ между чукчами, съ одной стороны, и русскими или ламутами — съ другой.

Черезъ два часа мы пріѣхали на стойбище Ольки. Тутъ было цѣлыхъ шесть шатровъ, одинъ другого ободраннѣе, но шатеръ русскаго оленевода стоялъ впереди всѣхъ, въ знакъ того, что это самый богатый и сильный человѣкъ на стойбищѣ. Ольки не было дома, онъ ушелъ къ оленямъ. Насъ встрѣтила Овдя и засуетилась надъ приготовленіемъ неизбѣжной закуски, непрерывно понукая свою молодую сноху, Чомыльгинъ, красивую, но необыкновенно замазанную чукчанку, чтобы она поскорѣе кипятила чайникъ. Сноха, впрочемъ, мало обращала вниманія на крики свекрови и больше возилась надъ импровизированной зыбкой, связанной изъ шкуръ и палокъ и подвѣшенной въ углу шатра, въ которой пищалъ маленькій грудной ребенокъ. Чомыльгинъ была совсѣмъ молода — ей, вѣроятно, не было еще и двадцати лѣтъ. Станъ ея, несмотря на материнство, имѣлъ дѣвичьи очертанія даже подъ неуклюжимъ мѣховымъ нарядомъ чукчанки, похожимъ на толстый мѣшокъ, но гладкая круглая шея была навьючена цѣлымъ хомутомъ бусъ и всяческихъ мѣдныхъ украшеній самаго несимметрическаго вида.

Овдя, напротивъ того, была высокая, костлявая баба съ чрезвычайно безобразнымъ лицомъ, — надъ ея безобразіемъ смѣялись даже чукчанки. Носъ ея былъ совершенно сплюснутъ, бровей не было, и маленькіе желтоватые глазки были прорѣзаны совсѣмъ наискось. Лицо ея не имѣло ни одной русской черты, и Чомыльгинъ гораздо скорѣе могла сойти за русскую женщину, чѣмъ эта порѣчанка изъ обрусѣлыхъ ламутовъ. Она была одѣта въ такой же мѣховой мѣшокъ, какъ и ея сноха, и шея ея была украшена двойнымъ рядомъ крупныхъ, но неровныхъ зеленыхъ бусъ съ большимъ мѣднымъ крестомъ посрединѣ.

— Каково на рѣкѣ? — спросила Овдя, усѣвшись рядомъ съ нами на шкурахъ, когда приготовленія къ чаю были окончены.

— Все хорошо! — отвѣтилъ Митрофанъ.

— Не хвораютъ?

— Нѣтъ! — отвѣтилъ твердо Митрофанъ.

— Не голодуютъ?

— Нѣ-ѣтъ! — отвѣтилъ Митрофанъ, но уже не съ такою твердостью, какъ прежде.

— Ну, строгайте рыбу! — сказала она въ заключеніе, — давно рыбу не видѣла! Кормите насъ рыбой!

Каюры немного помялись; у нихъ было немного мороженой рыбы, ибо ни одинъ уважающій себя порѣчанинъ не отправляется въ путь безъ рыбнаго запаса, но они тщательно скрывали его отъ чукотской алчности и извлекали на свѣтъ только во время уединенныхъ остановокъ подъ открытымъ небомъ, когда имъ не грозила конкурренція цѣлой оравы непрошенныхъ сотрапезниковъ. Но для этой русской души слѣдовало поступиться, и черезъ нѣсколько минутъ Митрофанъ принесъ огромнаго чира, завернутаго въ тряпку, и сталъ сдирать съ него кожу для строганины. Въ это время явился Олька. Онъ тащилъ за собой на санкахъ большого оленя, только что заколотаго.

— Вотъ собачій кормъ! — сказалъ онъ, сбрасывая его на землю между обѣими упряжками. — Я услышалъ отъ Кэмлиля, что вы пріѣхали… Что же? Хотя у меня оленей немного и о каждомъ теленкѣ сердце мое болитъ, убивая, но какъ сдѣлать? Русскіе должны помогать другъ другу.

Кэмлиль былъ одинъ изъ подростковъ, толокшихся на стойбищѣ во время нашего пріѣзда; онъ счелъ необходимымъ тотчасъ же предупредить главу стойбища.

Признаюсь, мнѣ тоже было жаль великолѣпнаго оленя, который, вѣроятно, составлялъ одно изъ украшеній немногочисленнаго стада Ольки, но я сознавалъ, что собаки не могутъ ночевать безъ ужина. Я могъ только предложить Олькѣ плату чаемъ и табакомъ, заставившую его, впрочемъ, тотчасъ же утѣшиться въ своей потерѣ. Каюры, напротивъ, ворчали. Имъ казалось, что одного оленя мало на двѣ упряжки, и они успокоились, только обойдя стойбище и набравъ у бабъ прокисшаго лѣтняго мяса, крови, печени и разныхъ остатковъ и обрѣзковъ отъ человѣческой пищи.