Чукотскіе разсказы

Олька былъ молодой парень средняго роста, съ обвѣтреннымъ и загорѣлымъ лицомъ совершенно бронзоваго цвѣта и крупными правильными чертами, какъ будто вырѣзанными изъ твердой мѣди. Крѣпкая круглая голова его была острижена по чукотски, съ широкой бахромой спереди и двумя пучками волосъ по обѣимъ сторонамъ макушки. Ни въ лицѣ, ни въ фигурѣ не было признаковъ русскаго происхожденія. Это былъ типичный чукотскій адчекъ[137], легконогій охранитель стадъ, не знающій устали въ погонѣ за отбѣгающими оленями, привычный къ голоду, ненастью и продолжительному пребыванію безъ сна. На первый взглядъ, въ фигурѣ Ольки нельзя было даже признать несокрушимой силы и выносливости, дававшей ему побѣду въ столькихъ единоборствахъ съ чукчами.

Только присмотрѣвшись поближе, можно было различить желѣзную крѣпость этого плотно сбитаго тѣла съ круглыми упругими мышцами, рельефно выступавшими даже подъ мѣховой рубахой.

Олька, по своему обыкновенію, былъ съ открытой головой и обнаженными руками. Шапку и рукавицы онъ скомкалъ вмѣстѣ и небрежно прицѣпилъ къ поясу, рискуя каждую минуту потерять ихъ въ снѣгу. Онъ притащилъ санки съ убитымъ оленемъ безъ всякаго видимаго напряженія; даже грудь его дышала такъ же ровно, какъ всегда. Онъ, должно быть, провелъ цѣлый день не ѣвши и, войдя въ шатеръ, тотчасъ же схватилъ мерзлую оленью ногу и принялся отдирать зубами жилы, помогая себѣ ножомъ. Онъ старался ѣсть, какъ можно скорѣе, такъ какъ это считается первымъ признакомъ удали молодого пастуха, и управлялся со своею костью не хуже каждой изъ собакъ, которыя выли въ это время, поглядывая на оленя, назначеннаго имъ на ѣду.

— А что, Алексѣй? — сказалъ я по окончаніи ѣды, когда бабы стали убирать посуду. — Вотъ Номгатлины люди жалуются, что ты обижаешь чукчей.

Олька, игравшій въ это время со своей малолѣтней дочкой, которую онъ досталъ изъ колыбели, и улыбавшійся самой безпечной улыбкой, сердито насупился. — Что же мнѣ уступать имъ? Если они сами лѣзутъ, — неохотно проворчалъ онъ.

Я не могъ не признать справедливости словъ Ольки, такъ какъ чукотскіе борцы, сгорая желаніемъ свергнуть его первенство, дѣйствительно не давали ему прохода.

— Да ты бы хоть полегче, что ли! — сказалъ я полушутя.

— Что же мнѣ падать самому? Если же я сильнѣе? — угрюмо возразилъ Олька. — Я вѣдь одинъ русскій, а ихъ много. Пусть между чукчами выищется настоящій человѣкъ, то и самъ меня покоритъ.

— Видишь! — заговорила Овдя. — Всегда этакій несговорный! Какъ ни придутъ чукчи, что ни станутъ говорить, а онъ имъ наоборотъ, да наоборотъ… Намедни съ ножами пришли, желѣзо вытаскиваютъ. Говорятъ: — «перерѣжемъ ему нитки[138]

на рукахъ и на ногахъ, тогда перестанетъ бороться!» Номгатлины дѣти, да Меветъ, да Вантувія… Небось, этого не сталъ разсказывать, глухой чертъ!..

— А зачѣмъ ты Эленди ударилъ до крови? — спросилъ я.

— Эленди мой сосѣдъ; на этомъ стойбищѣ четвертый шатеръ! — сказалъ Олька, уклоняясь, однако, отъ прямого отвѣта, — я ему далъ важенку съ теленкомъ; мы помирились!..

— А гдѣ Эленди? — спросилъ я.

— Уѣхалъ къ кавралинамъ за ремнями, — сказалъ Олька. — Да мы помирились, я говорю, повторилъ онъ — Эленди — мой человѣкъ.

— Номгатлины дѣти за Эленди пристаютъ? — вмѣшалась Овдя. — Обманъ! Сами за себя пристаютъ! Етынькэу съ Олькою въ прошломъ году боролися; Олька Етынькэу трижды бросалъ; третій разъ бросилъ, а тотъ, варнакъ, схватилъ — изъ американскаго дерева полозъ былъ сдѣланный, грани-то, какъ ножи, — да на Ольку и поднялъ. Спасибо, руку успѣлъ кинуть, да дерево поймать. Съ тѣмъ отнялъ и опять давай душить, — насилу вырвался да убѣгъ. А Номгатля говоритъ къ сыну-то: — «Ты кто? парень или дѣвка! Мнися[139], а на будущій годъ опять на него выходи!» — Вотъ зимусь опять мѣрилися на бѣгу. Извѣстно, съ Олькой кто состоитъ? Онъ, все равно, желѣзо. Опять сразу задавилъ. Такъ Номгатля говоритъ — «Ты одинъ. А мы люди родистые. У меня 12 сыновей. Всѣ на тебя придутъ съ копьями!»

У Номгатли дѣйствительно была цѣлая куча дѣтей отъ трехъ разныхъ женъ, но почти всѣ они были малолѣтки и особой опасности не представляли.

— Номгатлины дѣти еще маку[140] волочатъ! — сказалъ я шутливо; — далеко имъ до копья.

— Подростутъ когда-нибудь! — возразила старуха. — Етынькэу даромъ худосильный, а знаетъ за собой братьевъ, то и лѣзетъ на всякаго. Знаетъ вѣдь, по чукотской вѣрѣ за братову обиду черезъ двадцать лѣтъ не забудется.

— Наказаніе! — сказалъ Селивановъ, другой изъ моихъ каюровъ. — Зачѣмъ вы вздоритесь съ има? Это чукотская земля. Надо бы вамъ жить по всей ихой вѣрѣ[141]

.

— Да кто съ ними вздорится? — защищалась старуха. — Сами всегда лѣзутъ. — «Вы говорятъ, русскіе, уходите на свою землю!» — а земля эта вовсе не чукотская. Изстари вѣковъ нашихъ предковъ земли, — ламутовъ да юкагоровъ.

— Кто тутъ станетъ разбирать! — проворчалъ Селивановъ. — А только, я вамъ говорю! живите тихо! Не то вправду на Колыму васъ выведутъ. Между васъ еще убійство выйдетъ. Весь народъ сомутится!..

Въ качествѣ казака — Селивановъ считалъ себя вправѣ говорить авторитетнымъ тономъ.

Овдя съежилась.